скромным евреем из убогого местечка выстроила тогда новая ивритская литература. Именно она смогла связать мой крохотный местечковый мирок с мощным, уходящим корнями в глубину веков, древом поколений — умерших, но продолжающих жить в слове. Литература открыла мне новый огромный мир — мир, по праву принадлежащий мне и таким, как я, — и мне оставалось лишь радостно броситься туда, погрузиться в книги всем своим существом. Я был счастлив представить себя малым звеном великой цепи, ощутить на себе ее неимоверную тяжесть. Я смотрел на тех, кто отказывался подставить плечи под ту же ношу, как на предателей, отступников, отщепенцев-мешумадов. Я видел в них отребье мира, позор поколения, мерзость сточных канав.
Многие силы были мобилизованы для того, чтобы сделать из меня мечтателя, живущего в стране фантазий. Часто на мир опускались серые гнетущие дни, невыносимые, как равнодушие Творца, — бесконечные дни, уже с утра напоминавшие вечер. По вечерам я выходил со сверстниками на улицу. В те годы местечко еще не умерло, еще билось в нем сердце, еще текла по жилам горячая кровь.
С двенадцати лет я начал рифмовать свои первые строчки. Я пел о камнях и о деревьях. Это были юношеские стихи, сами собой возникающие из ночной тишины, из осенней грусти, из шелеста сосен. Ряды звонких слов наполняли мою тетрадь. Наивный отец вложил тетрадку в конверт, отослал в Одессу Хаиму-Нахману Бялику, и Бялик совершенно неожиданно поддержал меня.
Он поддержал меня, этот дорогой человек! Неудивительно, что с тех пор моя тяга к словам росла день ото дня, окутывая окружающий мир плотной завесой тайны, понятной лишь посвященным. Слова все сильней и сильней звенели в моей голове, узелок к узелку творя странное, сказочное будущее. Я еще и понятия не имел о своей собственной маленькой жизни, но уже готов был подставить спину под неимоверную тяжесть Истории — ни больше ни меньше. Подросток с нетвердыми коленями, я ощущал в себе силы спасителя, утешителя, вождя. Невероятные мечты и фантазии свистящим ураганом проносились в моем воспаленном мозгу.
В 1915 году я выучил наконец язык страны, в которой жил, и он открыл мне двери в мир новых неизведанных кладов. Теперь мое воображение занимали Пушкин и Гоголь, Толстой и Гамсун; я жадно знакомился с новыми словами, цветами, страстями, знаками и обычаями чужой культуры. Ее широко распахнутые горизонты казались мне неизмеримо шире, чем узкие рамки иудейства, которые сковывали годы моего отрочества. Как выяснилось, помимо правды моего народа, жизнь полнилась многими другими правдами и неправдами. Я увидел дальние города, страны, племена и народности; перед моими глазами проходили судьбы разных, не похожих друг на друга людей, и у каждого — свои мечты, свои страсти, свои победы и поражения…
Ежегодно в начале весны городок навещал большой барин — граф Потоцкий. По главной улице, именуемой пышным словом «шоссе», прокатывалась его богатая коляска, сопровождаемая густыми столбами пыли. В коляске на кожаных сиденьях восседали двое: сам граф — седой важный старик и его дочь Ядвига — кудрявая красавица с голубыми глазами. Подростки не упускали случая пробежаться вслед; бежал вместе со всеми и я. Образ молодой панны Ядвиги мучил меня по ночам.
Стоило мне смежить веки, как она приходила и ложилась рядом на мое горячее ложе. Скромная и улыбающаяся, она склонялась надо мной, и сердце вздрагивало от ее прикосновений. Я зажмуривался еще крепче и сдавался на милость своих распаленных фантазий.
Что за крик, что за шум на большой дороге? Почему так суетятся испуганные люди, и каждый хватается за голову? Ага, понятно: по шоссе несется коляска, запряженная парой обезумевших лошадей! А в коляске… кто это там в коляске? Ах, да это же золотоволосая Ядвига! Красавица в крайнем испуге заламывает руки и молит о спасении. И тут я, не мешкая ни секунды, бросаюсь под копыта, чтобы остановить коней ценой своей жизни! И они останавливаются, тяжело дыша, и пена капает с их крутых боков. И тут из коляски выходит панна Ядвига. «Ядвига, — говорю я, — тебе, лишь тебе отдал я свою жизнь в этой пыли. Я — пыль у ног твоих, красавица Ядвига!»
В воскресенье граф устраивал игры для своего и народного развлечения. По такому случаю во дворе поместья, огороженного металлической оградой с остроконечными прутьями, устанавливался высокий столб, густо намыленный для скользкости. На верхушке прикрепляли дорогие призы: карманные часы, губную гармошку, кошелек с серебряными монетами. Граф и его гости усаживались на веранде перед накрытым столом. Конечно, Ядвига присутствовала тоже. Претенденты на приз один за другим карабкались на столб. Обычно в их число входили слуги из поместья, городские пожарные и другой люд.
Секрет успеха не только в ловкости, но и в терпении. Вот за дело берется молодой лакей. Он поднимается не торопясь, переводя дух после каждого движения. Глаза зрителей прикованы к парню — ему осталось совсем немного. Смотрим и мы, молодежь местечка, столпившаяся за оградой. Неужели смельчаку достанутся призы и аплодисменты? Нет! Всего за локоть до цели силы покидают юношу, и он беспомощно соскальзывает вниз. Всеобщий вздох разочарования сопровождает его бесславное падение.
В местечке торжествовали в тот год веселая весна, яркое солнце и не менее сиятельная панна Ядвига. Да-да, графская дочка казалась мне, еврейскому подростку, существом того же порядка, что и солнце, весна, звезды… Вцепившись в железные прутья, стоял я за оградой, и послушная мечта уносила меня туда, где возможно даже самое невозможное. Вот из толпы выходит еврейский юноша. Это, конечно, я. Я подхожу к графской веранде и отвешиваю учтивый поклон. «Не позволит ли панна Ядвига попытать свои силы и мне, ее покорнейшему рабу?»
Ядвига улыбается, граф Потоцкий кивает, и я небрежной походкой иду к намыленному столбу. Я поднимаюсь до самого верха с легкостью истинного героя, ни разу не передохнув. У моих ног лежит весеннее местечко. К призам я даже не прикасаюсь — пусть остаются лакеям! Все, что я делаю, делается только ради нее, моей Ядвиги!
Эта фантазия остается со мной надолго — вплоть до следующего утра. Крепко сомкнув веки, лежу я на скомканной простыне. В окно сочится голубоватый свет наступающего утра, легкомысленный ветерок разгуливает по переулку…
Я слышу шепот из родительского угла.
— Парень бездельничает, даже стихи
