Эти двое — мать и сын, к литературному творчеству не имевшие никакого отношения, но интересующиеся литературой, заметив в моем романе искру таланта, сделали со своей стороны все, что могли, чтобы она не погасла. А те двое, два писателя, в обязанности которых входило (за что им зарплату платили) находить, поддерживать и растить молодые дарования, делали все наоборот, придираясь то к одному, то к другому "недостатку" в моем характере, тормозили мой рост и мешали мне пробиться, делая вид, что не считают меня способной. Возьмем Чижовкина. Он водил нас, литкружковцев, по рабочим общежитиям, которых в Магнитке уже тогда, в пятидесятые годы, было много. Мы выступали перед рабочими с тем, что у кого было написано. Я читала свою "Березку". И она слушателям очень понравилась, больше, чем все то, что читали остальные. После того, как это стихотворение было дважды напечатано в городской газете, все мои знакомые, встречая меня, хвалили его. А меня стали звать "Березкой". Все, в том числе и мои товарищи из литобъединения. А он, Чижовкин, вроде не замечал этого и не придавал значения моему успеху. Он старался мне внушить неуверенность в себе, которая, как известно, очень мешает в любом деле, тем более в творчестве. Он говорил мне как бы в шутку, но надеясь, что я восприму слова его всерьез: "Ты, Валя, будешь автором одного стихотворения, одного рассказа (это был намек на мою пьесу "Семья", которую, по его совету, я старалась переделать в рассказ), а дальше — поживем — увидим…" Я ему не возражала, было мне как-то стыдно спорить с ним. Ведь спорить, не приводя доказательств, смешно. А доказательства могли появиться у меня только со временем. Я тогда была еще слишком молода, чтобы понять, почему он так со мной разговаривает. Намеками он говорил со мной еще до того, как я над ним посмеялась. А уже когда посмеялась, он еще не так заговорил. Но я уже об этом рассказала. Мой рассказ "По имени-отчеству", опровергнувший его утверждение, что я, кроме одного стихотворения и одного рассказа, больше ничего не напишу, ему понравился. Он мог бы, конечно, и не признаться в этом, наврать с три короба, но, зная, что я очень скоро покажу его писателям в другом городе, не решился лапшу мне на уши вешать, тем более, что при нашем разговоре присутствовал мой муж, а он в литературе разбирался, и мог бы уличить его во лжи. Но насчет моих способностей Чижовкин распространяться не стал, и на этот раз и я так и уехала из Магнитогорска в областной центр, не поверив в них. Смелая я была в те годы, и даже дерзкая, самонадеянная во всех отношениях, но что касается творчества, тут все было по-другому, чересчур скромная, что ли, и было легко меня с толку сбить. Кроме того, была слишком эмоциональной, не разбиралась еще в тех, кто был старше меня, и приукрашивала то одного, то другого. Сначала Чижовкина, потом Ненашева.
А что Ненашев? Он действовал примерно так же, как и Чижовкин. До обсуждения сборника за 1964 год, видя, что я влюбилась в него, он опекал меня, надеясь, что я это оценю и поведу себя с ним, как ему надо. Но после обсуждения, после того, как Лидия Роднина раскритиковала маститых писателей, он, как мне кажется, забеспокоился, не прогадает ли, продолжал покровительствовать мне. И когда я ему призналась, что чувствую неуверенность в себе, подбодрить меня не счел нужным. Если бы он сказал тогда, когда мы беседовали с ним, стоя на железнодорожном мосту, то, что думал, а я уже пояснила, что он думал, что считает меня одаренной, но пока что имеющей мало опыта "в смысле творчества", я всю жизнь была бы ему за это благодарна, и настолько легче было бы мне заниматься этой трудной работой. И насколько плодотворной была бы она у меня. Но он, не дождавшись благодарности за то, что уже для меня сделал, круто изменил свое отношение ко мне. Побуждал, возможно, меня к тому, чтобы я сама сделала "первый шаг". И тогда, наверное, нашли бы мы с ним общий язык. И снова стал бы он обо мне заботиться. Но я поняла его по-своему. И он потерял ко мне интерес и желание "в люди" вывести.
Однако Бог не допустил, чтобы мои способности не дали результатов, а их обоих наказал за то, что вели себя нечестно, непорядочно по отношению ко мне, лишив на какое-то время и того, и другого разума. Допустил, чтобы Ненашев стал лауреатом, а после этого, возомнив, что он гений, начал нести такие глупости, что поставил под сомнение свой авторитет и вынужден был в комментариях к своему главному роману перед читателями оправдываться, то есть признать себя неправым. Я говорила, что ему памятник поставили, музей его имени открывают. Но это, скорее всего, делается на его же собственные деньги, о чем заботится Дарья Дмитриевна, надеясь, что его славы хватит им на двоих.
А Чижовкин? Сильно отстав от Ненашева и убедившись, что он, Денис Антонович, не гений, не захотел однако сдаться. Продолжил игру "в гении". Я уже говорила, что он сделал. Написал плагиат, надеясь, что никто его в этом не уличит. Но ему не повезло в очередной раз. В Москве перестали с ним считаться, поняли, должно быть, что послужило источником, из которого он черпал философские мысли для своей фантазии. Он стал чаще приезжать в Магнитку, — обивает пороги общественных организаций — клянчит средства для переиздания своих трудов, написанных им в молодые годы, когда он еще надеялся, что добьется мировой известности. В Магнитогорске есть у нас с ним общие знакомые. Одна женщина летом 2008 года показала мне его фотографии: маленький, толстенький, в профессорской мантии и шапочке — шут шутом. Сделался он наконец профессором общественных наук. Кто ему эту ученую степень присвоил — понятия не имею. Купил, наверное, на те деньги, которые выклянчил у ММК. Очень боится столкнуться со мной где-нибудь. Я тоже не ищу с ним встреч, как раньше с Ненашевым, что, в конце концов, и довело его до белого каления. Обошелся бы он со мною так же, как и с другими женщинами, которым в союз писателей помогал вступить, руководствуясь такими незамысловатыми правилами: полюбить, потом покинуть. Давным-давно позабыл бы меня. Оттолкнув, заставила я его помнить меня всю жизнь. И даже переживать от того, как я с ним поступила. Боль я причинила неумышленно. Он ведь говорил: любовь приходит и уходит. Говорил это он спокойно, как человек, привыкший к такому положению вещей и не желающий что-то менять в своем поведении. И вдруг — в конце жизни он дает мне понять… Что? Что он как будто даже стал немного другим. Не понравилось ему, что с ним поступили так, как он сам поступал с женщинами. Получилось, что я, сама того не желая, наказала его за то, что он вел беспорядочный образ жизни.
Наказать ловеласа должна была бы его жена, но у нее на протест не хватило характера, к тому же заразилась она от него алчностью и тщеславием. Памятник поставила не только ему, но и себе, да еще при жизни своей. Сидят рядышком на скамеечке под деревом не просто муж с женой, а два писателя. Один писал когда-то, другой, то есть другая, все им написанное читала, перепечатывала, а потом, как выразилась Слотина, пошла за ним "след в след". Ему из всего того, что она написала, понравилась, как он говорил Слотиной, которая брала у него интервью, всего лишь одна вещь, одна повесть. Она, Дарья Дмитриевна, присутствовала, когда он обронил это обидное для нее признание, но пропустила эти его слова мимо ушей. Пускай говорят и даже пишут, что хотят. Лишь бы и ее называли писателем. Сам Ненашев жену свою, писательницу, не хвалил, но позаботился о том, чтобы предисловие к одной ее книжке написала самая читаемая в стране поэтесса. Я прочитала две ее, Дарьи Дмитриевны, книжки. В восторг не пришла. Зато возмутилась, что известная в стране поэтесса поет оду слабым в художественном отношении ее произведениям, а по содержанию слишком похожим на рассказы Ненашева. Но мой редактор, узнав, как я отношусь к Дарье Дмитриевне, сказал:
— А может быть, изначально не была она бездарной. Наверное, это он, подчинив ее себе, нещадно эксплуатируя, заставлял ревновать и мучая ее тем самым, превратил ее в то, чем она стала под конец, в приложение к себе. О таких, как он, говорят: "И только тот один, кто всех собой давил, свободно и дышал, и действовал и жил". А ее, наверное, следует не высмеивать, а лишь пожалеть. А вместе с ней и Дину Григорьевну, которая, попав в зависимость от Чижовкина, работая на него, прожила всего шестьдесят четыре года (а Дарья Дмитриевна, надеюсь, и теперь жива. Я желаю ей этого).
Радуюсь я, что удалось мне избежать участи этих двух женщин. Металась, металась между ними, как меж двух огней. Чудом не обожглась. Ненашев все кричал:
— Я ненавижу власть! Я ненавижу власть! — А ведь сам был тоже власть, которую никто не избирал, литературная. Кого хотел (покорных ему женщин), проталкивал в союз, кого не хотел (кто не поддавался ему), не пускал туда, да еще находил способ высмеять. А в конце жизни, мне кажется, тоже забеспокоился, узнав, что я снова стала писать, как бы я о нем, "раскудахтавшись", не написала. Знал заранее, что если напишу о нем, не героем его изображу, конечно. А тем, кем он и был в жизни: дикарем и самодуром. Человеком мстительным, злопамятным, гребущим под себя, ради денег и славы готовым отречься от Родины, но умеющим притворяться совсем другим и выгоду извлечь из своего притворства. Вы скажете, я чересчур сурово отношусь к ним. Ненашева, мол, уже нет, а о мертвых надо или хорошо, или никак. Что я на это отвечу? Человек при жизни должен сам позаботиться о том, чтобы после его смерти о нем отзывались хорошо.
