и восторженной, а эти качества в сочетании с приятной внешностью, крепким здоровьем и хорошими манерами безмерно нравились ему в женщинах. И действительно, она выглядела очень милой – взволнованный румянец, нежность во взгляде, увлажненные глаза, – когда прощалась с мужем. Было что-то трогательное в ее жесте, когда в последнее мгновение она сжала его ладонь своей сильной рукой.
– Я желаю одного, – сказала она, – только одного: сделать что-либо за время твоего отсутствия, что-нибудь, что тебе могло бы понравиться.
– Будь здорова и наслаждайся жизнью, – ответил он. – Вот что меня бесспорно порадует.
Природа не наградила Уолдерхерста достаточной проницательностью; он и подумать не мог, что жена отправится домой и проведет остаток утра в его комнатах, раскладывая по местам вещи и находя отраду в том, чтобы прикоснуться к одежде, которую он носил, к книгам, которые держал в руках, к подушкам, на которых покоилась его голова. Более того, она предупредила экономку в доме на Беркли-сквер, чтобы в комнаты его светлости никто не заходил, пока она сама не проверит, все ли в порядке. Одержимость, которую люди называют Любовью, – чувство, неподвластное объяснению. Те, кто подпал под ее чары, все равно что заколдованы. Они видят, слышат и чувствуют то, о чем неведомо остальному миру. К качествам, которые Эмили Уолдерхерст видела в джентльмене довольно почтенного возраста, которые вдохновляли ее и внушали любовь, остальной мир оставался слеп, глух и невосприимчив – и останется таковым до конца времен. И тем не менее этот факт ничуть не ставил под сомнение реальность всего, что она видела и чувствовала и что шевельнулось в глубине ее души. Даже юная и блистательная Агата Норман, в настоящее время совершавшая с молодым мужем кругосветное путешествие, внутренне изменилась не столь глубоко, несмотря на свою любовь и счастье.
Эмили прошлась по уютным, но опустевшим комнатам своего Джеймса; в горле встал тяжелый комок. Крупные слезинки упали на грудь – как и в тот раз, когда она пробиралась в Монделл через вересковые пустоши. Но Эмили храбро улыбнулась и осторожно смахнула капли с твидового жилета. А после того вдруг резко наклонилась, страстно поцеловала жесткую ткань и, зарывшись в нее лицом, принялась рыдать.
– Я так его люблю! – истерически шептала она, по старой привычке интонацией выделяя отдельные слова. – Я так его люблю, и я так буду скучать!
Однако с экспрессией она явно перегнула палку, и в следующее мгновение Эмили решила, что совершает нечто вульгарное. Она не имела обыкновения пылко и по любому случаю говорить лорду Уолдерхерсту слова «любви». В том не было необходимости, да она и не привыкла к демонстрации чувств. Разумеется, Эмили смутилась, обнаружив, что свидетельствует о факте «любви» своей собственной жилетке. Она опустилась на диван, комкая в руках предмет одежды, и дала волю слезам.
Затем осмотрела комнату мужа и заглянула через открытую дверь в примыкавший к ней кабинет. Каждая книга, каждый бюст и кресло казались ей неповторимыми и олицетворяли индивидуальность своего владельца. Все помещение в глазах Эмили выглядело прекрасным и внушительным.
– Он изменил мою жизнь, наполнил ее уютом и счастьем, – дрожащим голосом промолвила она. – Он спас меня от всего, чего я боялась, и вот теперь я ничего не могу сделать для него?! О-о! – Она уронила пылающее лицо в ладони. – Если бы со мной случилось то, что переживает миссис Осборн! Я была бы рада претерпеть все или в крайнем случае умереть. Я бы отплатила ему за добро хоть чем-нибудь. Если бы я только могла!
Существовала одна вещь, которую Эмили усвоила благодаря своей страсти, а не словам мужа. Все его чаяния были бы удовлетворены и вознаграждены полностью, если бы муж смог передать имя своему продолжению, своей плоти и крови. Весь жар его невозмутимой натуры сконцентрировался в тайной страсти, сосредоточенной вокруг единственного желания. Эмили начала подозревать об этом вскоре после свадьбы, а потом методом исключения осознала силу этого желания, несмотря на сдержанность и немногословность мужа. Она не пощадила бы себя и даже позволила бы разорвать себя на части, чтобы произвести на свет то, что дало бы мужу повод для ликования и гордости. Такова самоотверженная, жертвенная любовь.
Собственные чувства заставили Эмили ощутить приступ нежности к Эстер Осборн. Она была готова страдать и за нее. Жизнь еще никогда не сталкивала Эмили с таинством родов. Она находилась в совершенном неведении и при мысли о них испытывала ужас. Вначале Эстер была робка и немногословна, однако по мере того, как они стали видеться чаще, несколько оттаяла, встретив со стороны другой женщины бескорыстное предложение дружбы. Она была очень одинока и совершенно неопытна и, подобно Агате Слейд, постепенно созрела до разговоров на интимные темы. Эстер отчаянно нуждалась в общении; накал чувств принудил ее к большей открытости, чем в первое время после знакомства.
«Мужчинам не понять наших страданий, – мрачно созналась она себе самой, имея в виду Осборна, которого весь день не было дома. – Как минимум они проявляют безразличие».
А вот Эмили ее проблемы не были безразличны. Леди Уолдерхерст относилась к Эстер с живым интересом и сочувствием, так что разговоры с ней приносили физическое облегчение.
– А вы стали подружками, – заметил Алек однажды вечером, наблюдая в окно, как отъезжает экипаж леди Уолдерхерст. – Часами болтаете… Кстати, о чем вы болтаете?
– Она много рассказывает о своем муже и утешается, когда находит слушателей. Муж для нее как бог. Хотя в основном мы говорим обо мне.
– Не препятствуй ей, – рассмеялся Осборн. – Может, она так полюбит тебя, что не захочет разлучаться. Придется ей принять нас обоих, чтобы сохранить тебя одну.
– О, если бы! Если бы так! – вздохнула Эстер и воздела руки вверх.
Различие между ней самой и другой женщиной часто бывало слишком велико, чтобы выносить его спокойно. Даже доброта не могла смягчить это различие. Простое изящество сельских нарядов Эмили, лоснящаяся шкура ее лошадей, мягкий ход кареты, вышколенные слуги, которые ее сопровождали, – все указывало на доведенную до абсолюта и выработанную за многие поколения привычку к богатству. А ежедневно наблюдать свидетельства богатства, если тебе милостиво дозволяют подбирать упавшие с хозяйского стола крошки, довольно унизительно. Однако теперь все наполнилось иным смыслом – ничего подобного Эстер не представляла даже в детстве, когда страстно жаждала обогатиться. В те давние дни она не сталкивалась с большими деньгами достаточно близко, чтобы в полной мере понять, что они значили – а они значили красоту и роскошь, стабильность и хороший вкус. Увидеть обеспеченную жизнь, побыть ее частью и затем вернуться к бессмысленному существованию в убогом бунгало, к вечным долгам, к прозябанию в тисках бедности, не имея в перспективе даже ничтожных шансов на
