расценено мною как несогласие и, возможно даже, некоторое возмущение. Муж Гиты снова был в отъезде; по вечерам мы собирались втроем — я, Гита и Озер — и хором пели грустные песни нашего народа. Чем больше я узнавал Гиту, тем больше удивлялся силе чувств и красоте души этой черненькой женщины.
— Биньямин, — как-то сказала она, — ты должен учиться игре на пианино. Я покажу тебе ноты.
Под руководством Гиты я освоил премудрости скрипичного ключа, диезов и бемолей, и это приоткрыло мне дверь в чудесный мир музыки — мир счастья и гармонии.
В погожие весенние дни мы с Гитой выбирались на прогулку. Доходили до старого кладбища, садились там на скамью и болтали без остановки. На цыпочках подкрадывался вечер. Скованные неподвижностью смерти, взирали на цветущий мир надгробья недавнего времени. В один из таких вечеров нас обоих сразила весенняя лихорадка. Как безумный, я гладил и целовал тонкие черты лица своей черненькой подруги. Сначала Гита казалась серьезной, даже печальной, но потом вдруг выдохнула: «Мальчик мой…» — и прильнула ко мне, обхватив мою шею обеими руками. Всю силу и страсть своей молодости выплеснул я тогда в ее горячих объятиях. Над нашими головами тихо посмеивались старые деревья. Они благословляли нас своим шорохом, осыпали цветами нашу грешную дорожку. Закутанная в покрывало ночи, лежала у наших ног страна мертвых. Но именно там, в стране мертвых, пела нам жизнь свою торжествующую песню. Мое сердце было переполнено любовью, я целовал Гиту и бормотал, бормотал, бормотал что-то бессмысленное и бессвязное.
Затем все снова пошло своим чередом. Мы собирались втроем по вечерам, Гита садилась на пианино и пела чудные сердечные песни.
Уж вечер… Облаков померкнули края, Последний луч зари на башнях умирает…
Я подпевал; оперный дуэт Лизы и Полины звучал в еврейском доме реб Пинхасла с какой-то особенной интонацией. В тот год мой голос окреп и стал ниже. Когда, исполняя песню «Блоха», я включал всю мощь своего баса, стены комнаты дрожали. Усатый музыкант военного оркестра, который по-прежнему давал Гите уроки, не уставал нахваливать мои исполнительские способности. По-видимому, он тоже пользовался благорасположением моей черненькой подружки. Но я старался не думать об этом, опьяненный счастьем наших кладбищенских прогулок.
— Ты сильно осунулся в последнее время… — шептала мне Гита во время свиданий. — Это я пью из тебя все соки.
— Что ты, что ты, — протестовал я.
Но мы и в самом деле впивались друг в друга со страстью ненасытных любовников. На четырех высоких деревьях висело над нами ночное небо — наша темная свадебная хупа. Мы были зачарованы своим счастьем, своим сном и не желали пробуждаться.
Жизнь между тем продолжалась. Помимо лекций по географии Земли Израиля, я вел в клубе литературные занятия, рассказывал о творчестве Гнесина и Many [33] — в то время моих любимых писателей. Озер руководил хором, по-прежнему устраивались вечеринки и празднества. Пели старые народные напевы, пели колыбельные, хорошо знакомые всем и каждому с раннего детства. Пели шуточные легкомысленные песенки, полные юмора и беззлобной насмешки, как, например, про еврея, который всюду сует свой нос:
Станешь нюхать табак — тут же подскочит и он, Быстро нюхнет и скривится — горько! Станешь пробовать мед — сунет и он язык, Сунет язык и тоже скривится — сладко!
Думаю, что на мне лежит обязанность поименно назвать всех тех, кому я составлял тогда компанию в сионистском клубе нашего местечка. Иных уж нет с нами, а те, как говорится, далече…
Ханна Шапира, наш библиотекарь, некрасивая очкастая девушка, всегда преисполненная желанием помочь и поделиться своей любовью к литературе. Сейчас, как я слышал, она работает в детском саду.
Исаак Полкин, секретарь клуба. Умер в расцвете молодости от брюшного тифа. Мир праху его.
Кальман Фишман, душа компании, курчавый парень с блестящими глазами. Он был председателем клуба, нашим непререкаемым вожаком. В 1930 году Кальман женился на русской девушке, взял себе ее фамилию и с тех пор зовется Константином Соломоновичем Павловым. Работает этот Константин Соломоныч главным бухгалтером одного из столичных трестов, являясь к тому же еще и членом тамошнего месткома.
Семен Фрумкин, самый скромный из всех, сын владельца городской типографии. Семен совсем не умел пить, быстро пьянел и принимался выделывать ногами замысловатые кренделя, громко требуя, чтобы все танцевали вместе с ним: «Евреи, фрейлехс!» В 1925 году он уехал в Землю Израиля вместе со своей невестой Зиной Шалит. Там родились у них мальчик и девочка.
Авраам Штейнберг — единственный из нас, кто до двадцатилетнего возраста сохранял пейсы и привычку молиться три раза в день. Сейчас он инженер-строитель и мой добрый друг.
Люба Фейгина, дочь богатого торговца зерном, скромная, хорошо воспитанная девушка. Была втайне влюблена в Исаака Полкина и долго оплакивала его смерть. Потом уехала на Дальний Восток и пропала там среди чужих людей и народов.
Володя Бродский, юноша с сутулой спиной и прямым характером. Он рано осиротел, был бледен, серьезен и постоянно сохранял сосредоточенное выражение лица. Володя старался больше слушать и меньше высказываться, но если уж открывал рот, то всегда говорил дело. В 1923 году он записался в коммунисты и теперь возглавляет окружной суд где-то на юге.
Цви Шапира, брат Ханны, рыжий вертлявый паренек. Он имел репутацию лучшего танцора: мог выдать и «цыганочку», и украинский, и, конечно, хасидские танцы. Цви погиб во время погромов.
Были и другие, чьи имена, к несчастью, выпали из моей памяти с течением лет. Каждое имя — человек, во плоти и крови, в радостях и бедах своей личной судьбы. Но ничего не поделаешь, надо продолжать рассказ, пока жива еще память, пока не заросла она сорной травой, пробивающейся из-под разбитых могильных плит. Надо продолжать,
