Долгие годы разлуки не могли стереть твой образ в моей памяти, но сделали его еще более поэтичным. Когда я вновь встретилась с тобою, то увидела, что ты полностью отвечаешь тому поэтическому идеалу, который я столько лет храню в моем сердце. Итак, я твоя. Я никогда не перестану любить тебя, даже если ты не ответишь на мою любовь, и не разлюблю, даже если ты станешь презирать меня и ненавидеть.
Если я скрываю, кто я, то у меня на это важные причины. Отнесись с уважением к моей тайне и не преследуй меня. Никому не говори обо мне – умоляю тебя.
Если ты меня любишь, я почувствую это и найду тебя. Разве я могу бежать тебя, если ты любишь?
Если же ты меня не любишь, я не нарушу твой покой моим присутствием. Моя любовь так огромна, что я готова полностью отдаться тебе, но и в этом случае ты взял бы от меня только частицу моей любви, может быть не самую драгоценную и не самую лучшую. В любви всегда так: тот, кто хранит для любимого все сокровища любви, не может, даже если захочет, отдать их без остатка, если любимый не может подарить взамен равных сокровищ.
Прошлой ночью ты открыл окно своей комнаты и случайно увидел меня. Если ты полюбишь меня, я приду к тебе по собственной воле и останусь подле тебя. Ты можешь увидеть меня, даже если этой любви не будет: может быть, я не сумею побороть страстное желание видеть тебя и обрету минутное счастье ценой вечных мук и рискуя потерять тебя. Прощай,
Твоя
Мария».По прочтении письма первым желанием Фаустино было пуститься на поиски таинственной женщины.
Хотя Мария умоляла дона Фаустино не искать ее, доктор предпринял все возможное, чтобы ее найти.
Доктор с большим пониманием отнесся к другой просьбе Марии – никому не рассказывать о ней. Желая исполнить эту просьбу, он ничего не сказал даже няньке Висенте.
Прошло дней десять, а доктор все читал и перечитывал письмо, думал над ним, но так и не додумался, кто был его автор.
На обычном языке письмо означало следующее.
Мария живет в Вильябермехе. Очевидно, она низкого происхождения. Вероятно, она видела дона Фаустино, когда тот был ребенком, и влюбилась в него. Это чувство, посетившее ее в раннем возрасте, спасло ее от гибели. В письме об этом ясно говорилось. В этом доктор не сомневался, хотя не припомнил ни одной бедной девочки, которой он мог бы внушить любовь. Какая-то добрая душа (кто это мог быть, доктор тоже не догадывался) взяла девочку к себе и воспитала ее. Годы учения и разлуки не разрушили любовь к доктору; напротив, они сделали ее более возвышенной и поэтичной.
Не будучи в силах совладать с этим чувством, Мария, сама того не желая и даже понимая бесплодность такой любви, все же стала преследовать доктора.
Дон Фаустино Лопес де Мендоса, как бы он ни был испорчен дурными книгами и подозрительными учениями своего времени, обладал прекрасными достоинствами, щедрым сердцем, благородной искренностью. Кроме того, ему было двадцать семь лет, он хотел любить и быть любимым, но он не хотел никого обманывать. И себя тоже. Как мог он влюбиться в таинственную незнакомку, если он едва ее видел и толком даже не разговаривал с нею?
И все же склонность дона Фаустино ко всему поэтическому и сверхъестественному была столь велика, что он почувствовал себя способным полюбить Марию.
Есть люди, которые, утеряв веру, страстно желают обрести ее вновь. Долгое время они молятся, не веря в молитву, выполняют все заповеди, строго блюдут церковный ритуал и в конце концов обретают настоящую веру. Автор этих строк знает человека, которого ныне все почитают за святого, хотя, до того как превратиться в святого, он не раз присутствовал на сборищах безбожников и рационалистов. Однажды, когда будущий святой покидал собрание, его спросили: «Куда вы идете?». – «Иду разыгрывать религиозную комедию», – ответил он. Так он разыгрывал-разыгрывал комедию, а кончил тем, что все стал принимать всерьез, и заделался ревностным слугой божьим, и украшает теперь своим святейшим присутствием лагерь дона Карлоса VII.[79]
Но доктор был человеком твердых принципов. Он ни за что не хотел разыгрывать комедию любви, и вообще – никаких комедий, даже если бы за комедией пришла настоящая любовь или не пришла вовсе.
И все-таки Вечная Подруга интересовала доктора. Душа его жаждала любви. Но если уж любить что-то невидимое и неосязаемое, то почему это должна быть женщина? Можно любить науку, идеальную красоту, поэзию, еще не нашедшую форму воплощения, моральное совершенство, невозможное в нашей жизни, или, наконец, бога.
Любить женщину с такой же страстной преданностью, с которой любят все эти возвышенные вещи, – чистое идолопоклонство, тем более что идол невидим и неосязаем.
Данте, великий знаток любви, замечательно выразил это, хотя напрасно обвинил в материалистичности только женщин.
…in femmina foc о d'à m о г dura
Se l'occhïo о il lai to spesso del raccende.[80]
Но почему Данте не обвинил в подобном недостатке мужчин?
Может быть, великий поэт смешал истинную любовь с символическим обожанием женщины, которая является аллегорическим воплощением и своеобразной персонификацией науки, поэтического вдохновения и даже родины. Так он любил свою Беатриче. Так Петрарка любил Лауру. Но мог ли Фаустино так полюбить Марию? До получения последнего письма это было возможно, но после письма стало почти немыслимым. Женщина, которая становится предметом столь великой любви, должна быть выше того, кто ее любит, должна стоять на пьедестале и чтиться как святыня. Но и этого мало: если явится смерть и унесет ее на небо и здесь, на земле, от нее останется только легкий призрак, чудесное видение, запечатленное в нашей душе, то, увидев этот образ во сне или наяву, мы сами как бы устремляемся в райские кущи, предвкушая вечное блаженство и высшее наслаждение.
Доктор скромно полагал, что он заслуживает всех этих благостей, и считал, что для Марии он был и остается тем, кем была Беатриче для Данте, Как видим, волею судьбы здесь произошла перемена ролей. Но мог ли он после второго письма видеть в Марии свою Беатриче или свою Лауру?
Доктор против своей воли должен был признаться, что он хочет видеть Марию подле себя, что ее любовь льстит его самолюбию, что он испытывает к ней сострадание, глубокую симпатию, даже нежность, но что настоящей любви к ней он не испытывает.
Это признание не только не успокоило доктора, но наполнило его душу печалью и породило в ней мучительное чувство безлюбия, самое острое и мучительное чувство.
Чтобы как-то избыть меланхолию, доктор удвоил физические упражнения, много ездил верхом, совершал длительные прогулки, яростно сражался с Респетильей на шпагах, выжимал огромные тяжести, до седьмого пота орудовал мотыгой. Но давая выход мускульной энергии, он ни на толику не умерил лихорадочной работы мысли.
Респетилья был неглупый малый, к тому же очень любил своего господина и сообразил, что, ведя такую затворническую жизнь, барин может рехнуться. Он неустанно твердил, чтобы тот жил как все люди, что если нет денег на поездку в Мадрид – не беда: можно эту нужду обратить себе на благо, стоит только вообразить, что Вильябермеха – это и есть Мадрид, где можно завести знакомство, развлекаться со своими земляками, и в первую очередь – с дочками земляков, среди которых есть умные, веселые и прехорошенькие.
Однажды утром, в перерыве между боями на шпагах, Респетилья начал такой разговор:
– Слава господу всемогущему и всему сущему! Есть вещи, в которые ни за что не поверишь, пока не убедишься воочию. Поверьте, ваша милость: раньше я не только не сомневался, но считал обыкновенным делом, что есть такие люди – отшельники, и проживают они впустыне, лупят себя нещадно кнутом или розгами, живут на воде и кореньях, не любятся и не дружатся и в конце своей незавидной жизни получают вечное блаженство с небесной музыкой и прочими приятными штуками. Чтобы заполучить такие блаженства, стоит помучиться во славу божью. Но я никогда раньше, до вашей милости, не знал, не ведал, что есть пустынники и страдальники во славу дьявола. Если бы половина всех страданий-воздержаний, на которые вы губите свои молодые годы, шла в угоду господу, то я сказал бы, что вы святой. Худо, однако, то, что вы, как я подозреваю, принимаете мучения, чтобы угодить дьяволу, а это не даст вам ни денег, ни власти при жизни, даже в обмен на адскую жизнь после смерти. Я никогда не верил в колдунов, потому что не верю, что эти чудаки могут служить дьяволу за просто так, из одного удовольствия. Теперь я начинаю верить, извиняюсь, в колдунов. Вы и есть колдун и совершенно отдались дьяволу: губите на него свои молодые годы.
– Я и не думаю поклоняться дьяволу, – отвечал доктор, несколько задетый меткостью, с которой Респетилья поражал цель. – Ясклоняюсь перед неизбежностью. Если ты это называешь дьяволом, пусть так: я поклоняюсь дьяволу.
– Кому же нужна такая жизнь, какую вы ведете?
