— Вы не знаете, куда он ушел?
— Не знаю, но он скоро вернется.
— Пришлите его ко мне. Скажите ему, что дворничиха хочет с ним поговорить.
— Непременно скажу.
— Сейчас же, слышите, пошлите его ко мне. Он еще сегодня должен освободить эту комнату. Завтра утром приедут господа Картес, и я должна успеть вычистить всю квартиру. Все выглядит так, будто здесь не люди жили, а свиньи. Не знаю, что сказала бы барыня, если бы увидела, что тут творится.
— Этого я тоже не знаю. Я, одним словом, пошлю к вам своего двоюродного брата, как только он придет.
Я не знал, наступил ли уже полдень. В углу валялись книги кучей в метр вышиной, но мне поздно пришло на ум взяться за чтение. Я поднял брошюру и сейчас же узнал ее. Когда я еще был солдатом в Молодечно, тысячи таких книжечек прошли из России в Венгрию через мои руки. Я открыл брошюру, но вскоре бросил ее обратно в угол — читать я был не в состоянии. Как я ни старался, мне не удалось сосредоточиться.
«Не стану дольше дожидаться Анталфи, — решил вдруг. — Не стану. Он меня обманул, это ясно… Он и не подумает приходить за мной. И глуп же я был, что ему поверил! Я бы только напрасно прождал целый день. Да и чем я, в сущности, рискую! Ну, засадят меня на несколько недель в тюрьму, это мне уже приходилось испытывать, а потом снова выпустят. Напьюсь кофе и уйду».
Я зажег спиртовку, налил воды в маленькую кастрюльку и поставил ее на огонь. Потом я подсел к столу…
— Это что такое — сидишь и спишь?
Передо мной стоял Анталфи, спиртовка еще горела, — я, верно, проспал всего несколько минут.
— Живо, живо переодевайся. Нам нужно уйти отсюда еще до наступления сумерек. Раньше прийти не мог — нелегко было раздобыть костюм, чорт побери этих… Ну скорей, скорей.
Анталфи с таким видом развернул лежавший на столе пакет, с каким актеры по окончании спектакля выходят раскланиваться с публикой. С грациозными жестами, словно танцуя, он извлек из свертка отдельные части моего костюма: клетчатые брюки, темно-синий пиджак, пару лакированных ботинок на кривых каблуках и соломенную шляпу с широкими полями. В пиджак были завернуты сорочка, воротник и галстук.
— Получай.
Пока я снимал солдатский мундир, он еще раз с видимым удовлетворением осмотрел купленные им для меня вещи.
— Здесь все, что надо молодому актеру. Беда лишь, что ты не брит, но до завтра с этим как-нибудь обойдется.
Надевая клетчатые брюки, я испытал легкое замешательство: ни разу в жизни не носил я подобных брюк.
— Ну, теперь ты, надеюсь, доволен, — сказал Анталфи с некоторым упреком в голосе. — И, пожалуй, мог бы уже обратить внимание, что и я принарядился как следует.
Правда, я только теперь заметил, что Анталфи тоже переоделся.
На нем были светло-желтые ботинки и коричневый костюм, из бокового кармана выглядывал платочек. Он был свеже выбрит и в правой руке, затянутой в перчатку, держал соломенную шляпу.
— Ну-н-ну?!
Я быстро натянул брюки. Анталфи сам подал мне воротничок и галстук. Пиджак был очень узок, но мне все же удалось надеть его; с ботинками же дело обстояло хуже: оба они с трудом налезли бы мне на одну ногу.
— Чорт возьми, что за негодяй этот собрат по искусству! — ругался Анталфи. — Подсунул мне, прохвост, дамские ботинки!.. И дам же я ему в ухо, этому нахалу! Ну, делать нечего, натягивай снова свои солдатские сапоги.
Зеркала в комнате не было, но я и без того знал, что представляю собой довольно потешную фигуру. Анталфи же остался мною очень доволен.
— Прекрасно! — воскликнул он. — Надеюсь, что ты обнаружишь в себе талант актера. Вот только эти ботинки… Ну, с этим-то уж как-нибудь справимся. А этому нахалу я, ей-богу, дам в ухо!
Я взял лишь деньги, бумаги же изорвал в мелкие клочки. Все остальное мы оставили в комнате. Дверь мы плотно прикрыли за собой и минуту спустя уже были на улице.
— Ходу…
Я боялся, что каждый встречный будет смотреть на меня, но у людей были, повидимому, другие заботы: никто на меня внимания не обращал. Правда, на улице было немало такого, что возбуждало больший интерес, чем я. Народу было много, очень часто встречались румынские патрули, — каждый патруль состоял из четырех румынских солдат под командой венгерского унтер-офицера. Когда первый румынский патруль поровнялся с нами, сердце у меня сильно забилось: на следующих же я уже перестал обращать внимание.
Близ бульвара мы встретили румынских солдат, которые вели около двухсот безоружных красноармейцев. Взвод находился под командой поручика гусарского полка.
— Чуть было не забыл! — воскликнул Анталфи. — Тебя зовут Эмиль Балинт. Запомни хорошенько: ты — Эмиль Балинт, сверхштатный актер городского театра в Кашше. Твои документы здесь у меня, я их тебе передам, когда на улице будет меньше народу. Превосходные, почти подлинные документы!
— А где ты их достал?
— На это ума достало, будь покоен. Моего ума хватило бы на дюжину епископов. Да, вот еще что, ведь я тебе принес перчатки, но забыл тебе их отдать в комнате. Надень-ка их.
Серые нитяные перчатки лопнули, едва я их натянул.
— Ну, ничего, шагай только живей.
Чем ближе мы подходили к центру, тем больше видно было на улицах народу и тем меньше патрулей. Казалось, будто никто не работает, а все только и делают, что гуляют. За тем, что происходило на улице, все наблюдали так, как если бы события развертывались на экране, — все ждали чего-то интересного, какого-либо сенсационного происшествия. Я сам, пожалуй, этого бы не заметил, но Анталфи обратил на это мое внимание.
Перед редакциями попрежнему толпилось много народу.
— Обожди меня здесь, я на минуту зайду в это кафе. Но никуда не отлучайся, пока я не возвращусь, иначе мы можем разминуться и тогда уже не найдем друг друга.
Я остался один и застыл, словно стоя на часах. Но устоять на одном месте оказалось здесь делом нелегким. Люди теснились, толкались и суетились так, словно им за это платили.
Каждый хотел обязательно сам прочесть опубликованные редакцией последние телеграммы.
«Получив сообщение о падении в Венгрии советского правительства, русское советское правительство подало в оставку. Ленин бежал в Швецию».
Я не дал себе труда раздумывать над этим известием. Я сейчас же сообразил, что это сочинено в каком-нибудь будапештском кафе.
Но публика была в восторге.
Затянутые в корсеты офицеры и женщины с намазанными губами оглушительно хохотали. По мостовой три румынских кавалериста вели четырех закованных в кандалы рабочих. У одного из них изо рта текла кровь, другой прихрамывал на левую ногу, и два товарища вели его под руки.
— Ну, что, «товарищи»? — крикнул им сидевший на террасе кафе молодой прапорщик. — Как же, стало быть? «Все принадлежит нам?»
— Запрещение алкогольных напитков, а? — хриплым голосом поддержал его рослый поручик-гонвед.
Окружающие ответили на это одобрительным ржанием. Я пришел в такую ярость, что наверно не удержался бы от какой-нибудь глупости, не появись в эту минуту Анталфи. Он взял меня под руку.
— Все в порядке, коллега, завтра мы едем.
— Куда? — удивленно спросил я.
— Как куда? Туда, куда нам по договору полагается. Сперва в Шалготарьян, потом дальше, в Словакию, в Кошице, может быть в Прессбург, — там видно будет, куда. Важно то, что уже завтра мы сможем уехать. Я на роли отцов — жаль, что для любовников я уже слишком стар! — ты же, пока что, только сверхштатным актером.
— И мне придется выступать?
— А как же иначе? Но на первых порах, как я уже тебе сказал, только в качестве дублера; а кроме того, если будем давать оперетту, то ты будешь петь.
— Но…
— Знаю, знаю. Директор мой старый приятель, еще с довоенного времени. Одним словом… Ну, живее! Вот там, на углу, живет мой зять. Он трактирщик, этот подлец — убежденный отравитель. Эту ночь мы проведем у него. Твоя единственная задача состоит в том, чтобы молчать. Что бы я ни сказал, ты и ухом не веди.
Трактирчик был уже заперт. Через двор мы прошли на квартиру.
Сестра Анталфи была одна дома.
Анталфи обнял и поцеловал сестру.
— Я завтра собираюсь уезжать, — начал он.
— Боже мой, куда ты едешь? Я думала, что ты…
— Мой секретарь, — прервал ее Анталфи, представляя меня. — Знаешь, я сорганизовал театральную труппу, и завтра мы уезжаем в турне по провинции. Я пришел попрощаться. Счел, так сказать, своим долгом нанести прощальный визит дорогим родственникам. Герман дома?
— Нет, но скоро придет.
— Вот беда! — воскликнул Анталфи таким тоном, что нельзя было понять, в чем, собственно, беда — в том, что хозяина нет дома, или что он скоро придет.
Мадам Шумахер поставила на стол сало с красным перцем, лук, хлеб и, по просьбе Анталфи, бутылку вина. Мы принялись за еду.
