Мистер Ньюмен понял, что он слушает. Потому что за низким голосом мистера Финкельштейна предательски выдавала свое присутствие дрожь. Это привлекло его. Интуиция подсказала ему, что он может это понять. Человек рядом с ним переживал сильное душевное волнение. Они продолжали идти. Этой ночью он хотел встретиться с чем-нибудь понятым. Он слушал низкий, нервный голос.
- На днях, - осторожно начал мистер Финкельштейн, - в магазин зашел незнакомый мне негр и спросил сигареты "Кэмэл". У меня не было "Кэмэла" и я сказал ему, что у меня их нет. - Для кого ты их бережешь, - сказал он, - для Гольдберга? Если бы мы были на улице, я бы ударил его ящиком. В подобные моменты, у меня возникают определенные чувства к таким людям. Они не часто ко мне заходят. Но я стараюсь о них не думать. Я говорю себе, - в конце концов, скольких негров я знаю? Лучше будет, если я скажу, что мне не нравится этот негр и тот. Но у меня нет никаких прав обвинять весь народ, потому что всего народа я не знаю, вы понимаете, о чем я? Если я никогда не видел калифорнийское мамонтовое дерево, какое право я имею говорить, что оно не так велико, как о нем говорят? Вы понимаете, о чем я? - Я не имею права.
Они пересекли улицу, и мистер Финкельштейн продолжил. - А не понимаю я вот что, - имейте в виду, я прошу у вас не об одолжении, а информацию. Понимаете?
- Да, - сказал мистер Ньюмен. Он понял, что тот все еще говорил с ним, как с членом Фронта. Это успокоило его, потому что он все еще опасался, что мистер Финкельштейн намеревался заключить его в объятия как брата. А теперь он обнаружил, что чувствовал себя с этим евреем вполне свободно, потому что тот вообще оказался ненавязчивым. - Я понимаю, о чем вы говорите, - сказал он.
- Чего я не понимаю, так это того, как так много людей могут так завестись по отношению к евреям, если во всем том зале не было хоть одного, кто знает - сам, лично - больше трех евреев, с которыми он мог бы разговаривать. Прежде чем вы ответите мне, я понимаю, как человек может ненавидеть целый народ, потому что сам бываю в подобной ситуации, когда забываюсь. Но я не понимаю, как они могут так завестись, чтобы в такую жару идти вечером на собрание для того, чтобы избавиться от евреев. Чувствовать, э-э... неприязнь это одно. Но доводить себя до такого состояния и вести себя таким образом... Этого я не понимаю. Как это можно объяснить?
Мистер Ньюмен переложил свернутый пиджак в другую руку. - Большинство из них не очень образованы, - рассудительно поднимая вверх брови, сказал он.
- Да, но там я видел и таких, которые выглядели более образованными, чем я. Если вы не обидитесь на мои слова, я думаю, что вы тоже человек образованный... - Он запнулся, а затем быстро сказал: - Мистер Ньюмен, я хочу обсудить все открыто. Не то, чтобы я просил у вас одолжения, просто как мужчина мужчине, я хочу понять. Если вы не возражаете, обсудите это со мной. Почему вы хотите, чтобы я убрался отсюда?
Он стал дышать тяжелее и начал сопеть.
- Ну, речь не идет именно о вас... - Теперь Ньюмен почувствовал смущение, потому что на прямой искренний вопрос Финкельштейна он почему-то не мог произнести честный ответ.
- Но речь идет именно обо мне, - сказал мистер Финкельштейн. - Если вы хотите чтобы отсюда убрались евреи, значит, вы хотите чтобы убрался я. Я что, делаю что-нибудь такое, что вам не нравится?
- Это не вопрос того, делаете ли вы что-нибудь такое, что мне не нравится.
- Да? Тогда чего же?
- На самом деле вы ведь не хотите этого знать?
- Почему же, разве вы не хотите мне это рассказать?
Теперь его ожесточенное упрямство сильно задело мистера Ньюмена за живое и, появившаяся было снисходительная улыбка, исчезла - выражение превосходства на его лице ушло перед возможностью унизить себя, оставив мистера Финкельштейна с представлением, что он так же глуп и нелогичен, как та толпа, которая только что выбросила его из зала.
- Я скажу вам, если вы хотите, чтобы я это сделал, - сказал он. -Существует много причин, почему люди не любят евреев. Например, у них нет принципов.
- Нет принципов.
- Да. В торговле можно обнаружить что они, например, мошенничают и обманывают. Это то, что люди...
- Дайте мне разобраться. Сейчас вы говорите обо мне?
- Ну, нет, не о вас, но... - его правая рука начала дрожать.
- Мистер Ньюмен, меня не интересуют другие люди. Я живу в этом квартале, - они уже приближались к его магазинчику, - и в этом квартале больше нет евреев, кроме меня и моей семьи. Я когда-нибудь обманул вас в торговле?
- Дело не в этом. Вы...
- Сэр, я прошу прощения. Вам не нужно объяснять мне, что некоторые евреи мошенничают в торговле. Об этом нет разговора. Лично я знаю совершенно точно, что телефонная компания взимает пять центов за звонок по городу, хотя может получить хорошую прибыль, взимая один цент. Это факт из официального обследования коммунальных услуг. Телефонная компания управляется и является собственностью не-евреев. Но когда я опускаю пятак, чтобы позвонить, я не злюсь на вас только потому, что вы не-еврей. И не-евреи по-прежнему обманывают меня. Мистер Ньюмен, я спрашиваю вас, почему вы хотите, чтобы я убрался отсюда.
Они остановились возле освещенного окна магазина мистера Финкельштейна. Квартал был безлюден.
- Вы не понимаете, - кратко сказал Ньюмен, прижимая свою дрожащую руку к животу. - Дело не в том, что сделали вы, а в том, что делают другие люди вашей национальности.
Мистер Финкельштейн долго и пристально смотрел на него. - Иначе говоря, когда вы смотрите на меня, вы меня не видите.
- Что вы имеете в виду?
- То, что я сказал. Вы смотрите на меня и меня не видите. Вы видите что-то другое. Что вы видите? Вот этого я и не понимаю. Вы сказали, что против меня вы ничего не имеете. Тогда почему же вы пытаетесь избавиться от меня? Что вы видите такого, что раздражает вас, когда вы на меня смотрите?
Голос Финкельштейна исходил глубоко из его груди и Ньюмен неожиданно понял, что эта дрожь в голосе показывала, что он в ярости. Он был разъярен от самого пустыря. И у Ньюмена изменилось представление о нем, когда он стоял так и смотрел на его разгневанное лицо. Там, где раньше он видел довольно смешное, неприятное и подобострастное лицо, теперь он обнаружил человека, мужчину трепещущего от гнева. И почему-то его гнев сделал его понятным для мистера Ньюмена. Его не вызывающий сомнений гнев, его упорство и сдерживаемая ярость открыли широкий канал в сущность Ньюмена, так же, как в свое время это сделала Гертруда, когда сидела напротив него за столом в его стеклянной кабине. И на какое-то мгновение ему стало очень стыдно, что Финкельштейн, этот взрослый и совсем не смешной человек, отождествлял его с тем слабоумным сборищем в зале. Потому что он не знал, как должен ответить Финкельштейну член Фронта, человек охваченный ненавистью. Трудность состояла в том, что у него не было никаких претензий лично к Финкельштейну, и он не мог стоять так лицом к этому человеку, как сейчас, - а теперь он был человеком - и говорить ему, что он не любит его, потому что не любит его. Он также не мог сказать ему, что его умение зарабатывать деньги было предосудительным, потому что Финкельштейн, безусловно, не обладал таким качеством. Точно так же невозможно было сказать ему, что лично он, неопрятен, потому что Финкельштейн таким не был. Это правда, что Финкельштейн часто не брился по два дня кряду, но казалось ребячеством предлагать ему убраться из квартала, потому что он недостаточно часто бреется. И, смотря теперь на Финкельштейна, Ньюмен понял, что на самом деле он не ощущал к нему ненависти, он всегда лишь собирался начать его ненавидеть - каждое утро, он проходил мимо этого человека зная, что в нем заложена склонность вести так, как, считается, ведут себя евреи мошенничать, или быть грязным, или крикливым. То, что Финкельштейн не жил в соответствии с ожиданиями, не изменило отношение к нему Ньюмена. А при нормальном течении событий, его чувства никогда бы не изменились, как бы правильно Финкельштейн не вел себя в квартале.
Но теперь это чувство изменилось. Потому что теперь мистер Ньюмен понял, что этому человеку он мог ответить лишь то, что он не нравится ему, потому что у него лицо человека, который может сделать что-нибудь отвратительное.
- Мистер Ньюмен, что вы видите, когда смотрите на меня? - повторил мистер Финкельштейн. Ньюмен тревожно смотрел на него.
Приступ боли начал сводить живот мистера Ньюмена. Как будто все знаки известного ему мира поменялись, как будто во сне изменились номера его собственного дома, название его улицы, расположение надземной железной дороги по отношению к углу, как будто все то, что было истинным, теперь стало трагически ложным. Он почувствовал, как будто сейчас его вырвет и он расплачется. Не говоря ни слова, он широкими шагами пошел прочь и перед собой он видел лицо Гертруды и то, как ее чужеродная порочность рассеялась тогда, в конторе Арделла... чудо после которого она стала привычной частью его жизни...
