– А ведь вырастили меня вы, – удалось мне вставить.
– Да, вырастила, и ты очень редко об этом вспоминаешь.
Боже праведный, разве она когда-нибудь давала мне об этом забыть! Как же мне хотелось поделиться с ней своей версией собственного детства. Но куда там! Тетин голос продолжал греметь. Нос ее, и так вечно красный, безобразный и неухоженный, теперь сиял от возбуждения, словно яркий маяк. Лицо быстро преодолело хорошо знакомый мне воинственно-красный цвет мясистого придатка под клювом у индюка и от необузданного гнева стало белым как снег. Поистине, она более не владела собой. Теперь старуха обратилась к годам моего обучения в школе. Она бросала мне в лицо упреки в том, как скоропалительно я покинул стены этого мрачного учреждения, и с веселой злобой, не выражая ни секундного сомнения, высказывала самые дурные предположения насчет такой скоропалительности. Она бранила меня и издевалась над моими друзьями, моими книгами, моими вкусами, предпочтениями, моральными устоями (да-да, не сомневайтесь, вся эта канитель с Мэри опять всплыла на свет Божий, причем в связи с последним мнимым инцидентом – помните, когда мы с ней краснели в столовой? – к истории добавилась пара новых глав). Она осыпа́ла меня площадной руганью, словно торговка рыбой в порту: я, дескать, никчемный лодырь, ленивое пустое место, никуда не годный бездельник, лоботряс, «тунеядец, нахлебник, пользующийся ее щедростью и не имеющий духа это признать». Она опустилась даже до того, что перешла на мои физические недостатки. Я получился и жирный, и прыщавый, и лицо у меня одутловатое не в меру, и одет как «инфантильный, сентиментальный, жеманный хлюпик-педераст». Даже если бы изо всех оскорблений прозвучало только последнее, любой на моем месте стал бы искать мести.
Но ей этого показалось мало. Я, мол, пренебрег ее любезным предложением (да уж, очень любезным!). Проявил непочтительность и неуважение к доктору Спенсеру. Я неблагодарный. Я палец о палец не ударю в этой жизни, чтоб честно заработать хоть медный грош. И прочая, и прочая, и прочая. Более я не мог этого выдерживать. Удивляюсь даже, как дотерпел до того момента. Я встал и показал своим видом, что собираюсь покинуть комнату.
– Когда вы снова придете в себя, тетя Милдред, мы, вероятно, сможем продолжить этот интересный обмен мнениями, хоть лично я считаю, выйдет лучше, если ни одно из них больше не будет высказано вслух. В настоящий момент я отказываюсь вас слушать.
Я сделал движение по направлению к двери, но уж очень проворно моя тетя передвигается. Она прыгнула первой, словно пантера, прижалась спиной к косяку и загородила мне путь, при этом не прекращая браниться. Однако теперь в ее голосе зазвучали иные интонации. Старуха постепенно овладевала собой.
– Ты прав, Эдвард, полагаю, я все сказала и нет нужды прибавлять что-нибудь еще. Теперь тебе известно мое отношение. Но хочу четко прояснить одну вещь на будущее: отныне ты всегда будешь вести себя прилично. Всегда, тебе ясно? Ты будешь вести себя прилично и начнешь работать не позже, чем через месяц, – если, конечно, нам удастся найти тебе работу, что непросто. Если найдем, ты уедешь. Если нет, дашь мне торжественную клятву отправиться, куда я скажу и когда скажу. В противном случае я приму меры. И я точно знаю, Эдвард, как мне поступить. Гораздо точнее, чем ты знаешь, как поступить тебе. И повторяю еще раз: до тех пор ты будешь вести себя прилично, не то… А теперь открой дверь и пропусти меня.
Находясь словно в тумане, я так и сделал. Она величественно покинула помещение, стараясь держаться подобно Елизавете I после аудиенции, – излишне объяснять, что получалось у нее это смехотворно.
Что же касается меня, то я вышел в сад остудить голову и там наткнулся на Эванса, тащившего в дом пучок каких-то стеблей с длинными корневищами. Желтоватыми. Не конусовидными. За окном кладовки, хоть оно и было закрыто оцинкованной сеткой от мух, виднелся свисающий с потолка шмат говядины для ростбифа.
Мой будильник установлен на час ночи. Все меры предосторожности приняты: багаж упакован, «Ла-Жуаёз» заправлена. Интересно только, готовит ли кухарка соус с вечера? Впрочем, не имеет значения. Я могу натереть немного своего добра в кастрюлю, но в любом случае великая историческая подмена произойдет завтра утром. К ланчу все будет готово. К вечернему чаю все будет кончено. Мне, наверное, придется где-нибудь отдельно раздобыть себе чаю и пить его одному.
Как это было похоже на бедолагу Эдварда – ворчать и не желать помочь натягивать сетку над вишневыми деревьями при том, что, кроме него, вишни никто не любит. Как это было в его духе – пуститься на любые уловки, только чтобы сделать вид, будто не ходил жарким воскресным днем в Ллвувлл пешком. Ну и, честно признаться, – пуститься на любые уловки, чтобы его выследить и все проверить, – это похоже на меня и в моем духе.
Хотя для этого было несколько причин. Во-первых, если живешь в сельской местности, приходится особенно следить за мозгами – не то заржавеют. А ничто не поддерживает их в рабочем состоянии лучше, чем такие вот маленькие «этюды» – игры разума, соревнования в смекалке. Потом, признаюсь, меня это развлекло от души. Поглядеть, как Эдвард, потея и отдуваясь, выкарабкивается из Фронского леса, – да ради одного этого стоило самой попотеть. А тут еще ему обязательно надо было поспеть вовремя и создать впечатление, что он и ногой не пошевелил, разве что нажимая на газ в своем пошлом автомобильчике, – ну, уморительно карикатурная сценка. Уж не знаю, каким чудом мне удалось сохранить серьезность на лице, а ведь пришлось, в этом заключалась самая соль веселья – не дать ему понять раньше времени, что мне все известно о его давешних «ужимках и прыжках», во всяком случае, не раньше, чем возня с сеткой над вишнями доконает его окончательно. Не дать ему догадаться, что я еще раньше звонила Гербертсону и Хьюзу (приятные люди, на них можно положиться), и даже телефонистку в дело вовлекла, и, собственно, своими глазами видела, как он тащится обратно. Не дать догадаться, что я вообще сама поставила весь этот кукольный спектакль с ним в роли марионетки. Хоть и в главной. Была, правда, одна деталь, которую я не предусмотрела: ему все же удалось заполучить несколько капель бензина. Но и здесь судьба проявила ко мне благосклонность.
Смысл состоял, конечно, не только в том, чтобы скоротать денек за веселой комедией и вдоволь посмеяться над племянником. Имелась вполне серьезная цель. С самых ранних лет Эдвардом было очень трудно управлять. Еще в колыбели он показывал такое упрямство, какого я в других детях не видела, а когда подрос до коротких штанишек, превратился в сущий кошмар. Если хоть на минуту исполнение желаний его императорского величества запаздывало – сразу растекались океаны слез и проявлялся норов, а за проявлениями норова следовали приступы угрюмой замкнутости, причем решимости настоять на своем они никак не мешали. Помню, как-то раз у него отобрали игрушку – на время, конечно. Просто у него их была уйма, а эту он совершенно забросил. Естественно, сразу оказалось, что нужна ему только она. Когда мальчик понял, что всхлипы и вопли не помогут, то вдруг притих. А ночью встал с кроватки и разгромил всё и вся в детской. Разбил вдребезги все, что только билось. И поломал все, что, как ему казалось, было дорого няньке.
Не знаю, виновата ли я в его дурном воспитании. Бог его ведает. Кто теперь скажет? Вырастить дитя – вообще довольно трудная задача, а своенравного парня, который к тому же не ваш родной сын и у которого такие родители… О моем несчастном брате скажу так скупо, как только возможно. Только то, что он был, к сожалению, не очень уравновешенным человеком, и смерть его и его жены навечно окутана тайной. Естественно, мы всегда старались оградить Эдварда от любых упоминаний об этом, но какие-то слухи и намеки все же до него дошли. До шока и удара ребенок, слава богу, тогда еще не дорос, но, повторю, когда у тебя такой отец, ты, пожалуй, обречен иметь трудный характер.
Ясно было одно: если характер, проявленный в детской комнате, останется у него навсегда, то качеству этой жизни никто не позавидует. Мир не станет терпеть человека, считающего себя всегда обиженным, всегда настаивающего на своем, мстительного и таящего в душе коварство. Так что с большой неохотой, но пришлось взять за правило: обращаться с ним по-доброму, но очень и очень твердо. Не всегда мне это давалось легко, но результат был почти всегда. Отчасти, конечно, это был просто блеф – к нему относится и коронная фраза, которая родилась у меня когда-то: «Я приму меры». Мне думалось (а теперь известно точно), что некое гипнотическое воздействие она на Эдварда оказывала. Часто ее стоило только произнести – и повод для приведения угрозы в исполнение сам собой исчезал.
Но в целом не могу утверждать, что моя система воспитания дала особо добрые плоды, хоть и не представляю, как еще я могла бы действовать. Эдвард как был закоренелым эгоистом, «трудным подростком», так и остался. Это я прекрасно знала, но в том, что в нем скопились такие запасы злой воли, отчета себе не отдавала. Сейчас, когда я оглядываюсь назад и вспоминаю произошедшее, не могу даже удержаться от сдержанного восхищения. Не каждому дано выдержать такую муштру, как у меня, и притом сохранить душу в столь неизменном, девственном состоянии. Особенно если ты – существо такое глубоко ничтожное, как мой племянник, юноша слабый, женоподобный, изнеженный внешне и в своих привычках. Однако теперь очевидно, что у Эдварда имелся характер – хоть и очень противный, паршивый, самому ему не принесший ничего, кроме несчастья.
