Быть может, не все слушатели поверили в это происшествие, но дальнейшие рассказы об ужасах диктатуры прекратились.
Поезд остановился.
— Шалготарьян! — выкрикнул кондуктор.
Анталфи в первый же вечер нашего пребывания в Шалготарьяне свел знакомство с двумя чешскими офицерами. Офицеры, собственно говоря, не искали общества Анталфи, но так случилось, что некая заинтересовавшая их актриса не говорила ни по-немецки, ни по-чешски. Анталфи предложил свои услуги в качестве переводчика. Офицеры заказали вина, Анталфи служил переводчиком, пил и распевал:
Нет защитника другого, кроме ночи,
Дождь мне добела отмоет одеяло,
А за голову мою назначены флорины!.. [15]
Когда же они перестали нуждаться в переводчике, Анталфи пересел к другому столику, где я коротал время за стаканом содовой воды, слушая рассказы о всяких ужасах, происходивших при господстве большевиков.
Первую ночь мы провели в гостинице.
— Эти чехи совсем не так глупы, как кажутся на первый взгляд, — заметил Анталфи, раздеваясь. — Они не забрали ни одного из здешних большевиков, и мы пока тоже можем разгуливать на свободе. Эта доброта им ничего не стоит, а пользы приносит много. Горнорабочие работают изо всех сил, лишь бы только господа чехи были ими довольны и не пустили сюда белых венгров… Ты должен жениться, — продолжал он без всякого перехода. — Непременно должен жениться; выбор есть — любая из наших четырех хористок с удовольствием будет в течение нескольких месяцев разыгрывать роль честной женщины…
На другой день я под руководством Анталфи стал разносить афиши. Наш директор, Густав Шаркади, извещая достопочтенную публику, что начинаются гастроли его труппы с участием лучших артистов и будут продолжаться три недели, с патриотическим приветом просил посещать его театр. Мне для начала дали легкое поручение: я должен был разносить афиши не по квартирам, а по магазинам.
Почти во всех магазинах я встречал евреев, которые восторженно отнеслись к приезду венгерской труппы. Всюду спрашивали, кто примадонна, что будем играть и из скольких человек состоит оркестр. Кое-где угощали даже папиросами. Но приветливее всех встретил меня старый парикмахер.
— Ну, слава богу, наконец-то явились! Не беда, что всего-навсего актеры, — главное, что венгры. С божьей помощью придут в свое время и другие. В тот день, когда увижу первого венгерского жандарма, всех буду бесплатно брить!
И в подтверждение того, что он и в самом деле намерен так поступить, он тут же побрил и постриг меня — просто так, по дружбе.
Покончив с магазинами, я, несмотря на то, что это не входило в круг моих обязанностей, отправился за железнодорожное полотно, по направлению к шахтам. Возле полотна, слева от железнодорожной ограды, лежали целые горы каменного угля. По узкоколейке лошадь тащила вагонетки. Вагонетки прибывали одна за другой, каждый раз выгружая свежий уголь, и все же угольная гора не увеличивалась, потому что с другой стороны уголь постоянно отгребали. Что с одной стороны доставляли маленькие вагонетки, то с другой поглощали большие вагоны. Неимоверно длинный товарный поезд стоял на запасном пути. Его охраняли чехословацкие солдаты с примкнутыми к винтовкам штыками.
Стоя возле железнодорожного барьера, я долго смотрел на эту работу. У людей были усталые движения. Многие так держали лопату, точно все силы их были уже исчерпаны, и только лопата волочит их за собой. Работали без всякого интереса к делу, и никто как будто не обращал внимания на то, что делает сосед.
Один из чешских солдат, стоявших на часах, что-то крикнул мне, но я его не понял, так как не понимал по-чешски. Когда он вторично, на этот раз уже сердито, закричал на меня, я, решив, что, очевидно, запрещено стоять у железнодорожного полотна, медленно пошел обратно, по направлению к городу. Но другой чешский солдат остановил меня. В следующую же минуту возле меня очутились оба солдата; один направил на меня винтовку, а другой в это время вырвал у меня из рук афиши. Он тщательно просмотрел их, но по-венгерски он знал, очевидно, не больше, чем я по-чешски; он стал меня о чем-то спрашивать, и так как нетрудно было догадаться, чего он хочет, то я охотно объяснил ему, что делаю. Ничего не поняв, он еще более сердитым голосом стал кричать на меня. Ему на помощь явились еще два солдата — один из них был унтер- офицер. Они пытались сообразить, что это за афиши. Говорили они между собой по-чешски, но слово «большевик» звучало так же, как и у нас. Они отвели меня в городскую комендатуру, где я просидел до пяти часов дня.
Не знаю, сколько времени пришлось бы мне еще там просидеть, если бы мне на выручку не явился Анталфи.
Дежурный офицер познакомился с Анталфи накануне вечером, и так как мой товарищ принес с собой один экземпляр афиши с разрешительной пометкой городской комендатуры, то дело мое было быстро улажено.
— Дураки! Вы уж в каждом, даже честном человеке готовы видеть большевистского агитатора! — гаркнул офицер на солдат конвойной команды. Те принялись оправдываться, что даже не знают, кто я и за что я здесь, и что в их обязанность входит караулить всех доставленных в комендатуру арестованных. Это объяснение только сильнее рассердило подпоручика, который пригрозил им, что посадит их под арест.
— Марш!
На следующий вечер я уже участвовал в первом спектакле: пел вместе с другими хористами и даже произнес несколько слов. После второго действия директор обругал меня ослом за то, что я уронил стакан и тот, само собой разумеется, разбился вдребезги. Но так как Анталфи предложил уплатить за разбитый стакан, то инцидент был исчерпан. Сцена, в сооружении которой я также принимал участие, находилась в большом зале гостиницы «Паннония». Зал был битком набит: были все видные жители города. Спектакль имел большой успех.
Если бы парикмахер, который остриг меня в день моего прибытия, захотел сдержать свое слово, то на четвертый день он должен был бы работать даром с утра до вечера: в город прибыли сорок венгерских жандармов под командой двух офицеров-гонведов.
В то время мы с Анталфи жили уже на частной квартире. Комнату мы сняли у пономаря. Жена нашего хозяина рассказывала нам, что два чешских офицера встречали венгров на вокзале. Жандармов разместили в здании городской школы, а офицеры до утра пьянствовали с чешскими офицерами на квартире у городского коменданта. Все эти подробности были ей известны, потому, что пономарь всю ночь носил офицерам вино из погреба священника.
— Господа офицеры предпочитают сладкое вино, — сообщила она.
— Это делает честь их вкусу, — отозвался Анталфи.
В тот же вечер мы тоже отведали этого сладкого красного вина. Наш хозяин угостил нас в благодарность за билеты, которыми мы снабдили всю семью. Наши рюмочки по величине не уступали доброму пивному стакану, а потому не прошло и получаса, как хозяин принялся изливать перед нами свою душу.
— По правде говоря, — начал он, — в прежнее время я ни за что не пустил бы к себе на квартиру актеров, но теперь мы переживаем такое время, когда венгры не должны оставлять друг друга в беде. И, честное слово, у меня душа радуется, что я могу принять у себя венгров, даже если это только актеры. Выпьем еще по рюмочке, господа! И ныне, — продолжал разглагольствовать господин Надь, — в этом несчастном городе всем истинно верующим венграм надо сплотить свои ряды. Так говорит наш уважаемый священник, и я вполне разделяю его мнение. Положение, изволите видеть, теперь в этом городе таково, словно всевышний для того только и сотворил человека, чтобы один пожирал другого. У всех горнорабочих, что здесь проживают, души не менее черны, чем руки, лицо и одежда. Это сущая правда, и если мои слова не внушают вам доверия, можете спросить нашего уважаемого священника.
— Тому, что вы говорите, господин Надь, мы безусловно верим, — ответил Анталфи.
— Да-с, милостивые государи, я еще в жизни не произнес слова неправды, и уж если что говорю, то можете поверить каждому моему слову, господа актеры… Кто работает на чехов, тот не честный венгерец. Будь эти горнорабочие честными венграми, они швырнули бы наземь свои лопаты и сказали бы: «На собак и на чехов не работаем, убирайтесь вон отсюда, возвращайтесь, откуда вы пришли, сволочи!» Вот что сказали бы горнорабочие, будь они душой настоящие венгры, а вместо этого… Ну, еще по рюмочке, господа актеры. За здоровье нашей родины Венгрии!
— Да пошлет всевышний нашей стране побольше таких сынов, как вы, господин Надь! — произнес Анталфи торжественным тоном.
— Да, по чести говоря, я и сам думаю, что я человек безупречный, во всяком случае, что касается моего патриотизма и моей преданности Венгрии. Но я всегда говорю, и наш достопочтенный священник тоже, что бог все видит, и его рука раздает награды и наказания по заслугам.
