Ученик изучает все, что необходимо для преуспеяния в жизни. Это то же самое, что необходимо для преуспеяния в школе. Сюда относятся: мошенничество, умение втирать очки и безнаказанно мстить, быстрое усвоение общих мест, льстивость, угодливость, готовность доносить начальству на себе подобных и т. д. и т. п.
Но самое важное - это познание человеческих характеров. Оно осуществляется как познание характеров отдельных учителей. Ученик должен изучить слабости учителя и уметь их использовать, иначе он никогда не сможет защититься от груза совершенно бесполезных знаний, которыми его будут набивать до отказа. Нашим лучшим учителем был высокий, на редкость безобразный мужчина, который, как говорили, в молодости метил в профессора, но потерпел неудачу. Это разочарование привело к полному расцвету всех дремавших в нем сил. Ему нравилось устраивать неожиданные опросы, и, если мы не могли ответить, он испускал тихий вопль сладострастия. Пожалуй, еще большую ненависть вызывала у нас его привычка два-три раза в течение урока уходить за классную доску и вытаскивать там из кармана кусок незавернутого сыра, - он жевал его, продолжая вести занятие. Он преподавал химию, но, если бы он учил нас распутывать моток шерсти, суть была бы та же. Учебный материал был ему нужен, как актерам нужна пьеса - для того, чтобы показать с_е_б_я. Его задачей было - сделать из нас л_ю_д_е_й. Это ему неплохо удавалось. Химии мы у него не научились, но зато он научил нас мстить за обиды. Ежегодно нашу школу посещал инспектор; считалось что он хочет посмотреть, как мы учимся. Но мы знали, что он хочет видеть, как нас учат учителя. Когда он однажды появился снова, мы воспользовались случаем, чтобы проучить нашего учителя. Мы не отвечали ни на один вопрос и сидели как идиоты. На этот раз наше молчание отнюдь не доставило химику сладострастной радости. Он заболел желтухой, долго хворал, а когда вернулся, от прежнего сладострастия и сырной жвачки не осталось и следа. У учителя французского, языка была другая слабость. Он поклонялся жестокой богине, требующей страшных жертв, богине справедливости. Этим ловко пользовался мой соученик Б. Проверяя письменные работы, от качества которых зависел переход в следующий класс, учитель имело обыкновение записывать на отдельном листке против каждой фамилии число ошибок. Справа на его листке стояла отметка, так что он имел ясное представление о каждом. Допустим, нуль ошибок давало единицу, лучшую отметку, десять ошибок давало двойку и т. д. В самих работах ошибки были подчеркнуты красным карандашом. И вот самые тупые ученики иногда выскабливали перочинными ножиками несколько красных штрихов, подходили к кафедре и обращали внимание учителя на то, что он указал большее число ошибок, чем они сделали. Учитель молча брал работу, смотрел ее на свет и замечал стертые места, заглаженные ногтем большого пальца. Б. поступал иначе. В своей уже проверенной работе он подчеркивал красной тушью несколько совершенно правильных мест, обиженно подходил к учителю и спрашивал, что же здесь неверно. Учителю приходилось согласиться, что все верно, после чего он сам вымарывал некоторые свои красные штрихи и снижал на своем листке общее число ошибок. Соответственно изменялась, разумеется, и отметка. Согласитесь, этого ученика школа научила думать.
Государство обеспечивало наглядность обучения весьма простым способом. Вследствие того что каждый учитель должен был излагать лишь строго определенное количество знаний и делать это из года в год, он становился совершенно безучастным к своему предмету и не отклонялся из-за него от основной цели: жить полнокровной жизнью на глазах у своих учеников. Все свои личные разочарования, финансовые затруднения, семейные неурядицы учитель компенсировал в классе, так что ученики вынуждены были делить с ним его невзгоды. Его не связывал конкретный материал предмета, он и мог всецело сосредоточить свои силы на нравственном воспитании молодых людей, на обучении их всякого рода обману. Так готовил он их к вступлению в мир, где им встретятся люди, подобные ему: искалеченные, ущемленные жизнью, прошедшие огонь и воду. Говорят, что сейчас школьное образование, по крайней мере кое-где, основывается на других принципах, чем в мое время. Что с детьми обращаются теперь справедливо и разумно. Мне было бы очень жаль, если бы дело обстояло действительно так. Мы еще в школе изучали такие понятия, как сословные различия. Это относилось к учебным предметам. Когда ученик был из хорошей семьи, с ним и обращались хорошо, не так, как с детьми рабочих. Если исключить этот важный предмет из учебных программ современных школ, молодые люди смогут постичь столь существенные тонкости обращения лишь на своем жизненном опыте. Все, чему они научились в школе, в общении с учителями привело бы их к жизни совсем иной, чем они себе представляли, к нелепым поступкам. Они были бы ловко введены в заблуждение относительно того, с чем они столкнутся в реальном мире. Они бы надеялись на fair play, на доброжелательность и внимание и совершенно неподготовленными, невооруженными, беспомощными были бы отданы во власть общества.
Я-то был подготовлен совсем иначе! Я вступил в жизнь с солидным запасом знаний о человеческой натуре.
После того как мое воспитание было до некоторой степени закончено, я имел основание ожидать, что, обладая кое-какими заурядными пороками и научившись дополнительно кое-каким не слишком отвратительным мерзостям, я смогу более или менее сносно прожить на свете. Это было заблуждением. В один прекрасный день внезапно понадобились добродетели".
На этом я сегодня закончу, ибо мне удалось возбудить ваше любопытство.
Калле. Ваше снисходительное отношение к школе весьма оригинально, (и в его основе лежат, так сказать, высокие идейные принципы. Во всяком случае, я только сейчас вижу, что тоже кое-чему научился в школе. Я припоминаю, что мы в первый же день получили хороший урок. Когда мы, умытые, с аккуратно пристегнутыми ранцами, вошли в класс, а наши родители отправились домой, учитель выстроил нас у стены и скомандовал: "Занимайте места". Мы двинулись к партам. В классе не хватало парты, и один мальчик остался без места. Все уже сидели, а он все стоял в проходе между партами. Учитель увидел, что он еще стоят, и залепил ему оплеуху. Из этого мы все извлекли хороший урок нельзя быть неудачником.
Циффель. Гений, а не учитель! Как его звали?
Калле. Гернрейтер.
Циффель. Меня удивляет, что он остался простым учителем народной школы. Вероятно, школьная администрация не жаловала его.
Калле. Неплох был и обычай, введенный другим учителем. Он говорил, что хочет пробудить в нас чувство чести. Когда кто-нибудь...
Циффель. Простите, я все еще думаю о Гернрейтере. Обыкновенный класс, где не хватает одной парты, и с помощью этих примитивных средств Гернрейтер создает вам в уменьшенном виде великолепную модель реального мира! Вы видите его воочию, этот мир, в котором вам предстоит жить. Гернрейтер набросал его лишь несколькими смелыми штрихами, и все же, созданный мастером, он наглядно предстал перед вами. Держу пари, ваш учитель действовал совершенно инстинктивно, по чистой интуиции! Простой учитель народной школы.
Калле. Во всяком случае, он получает, таким образом, запоздалое признание. Метод другого учителя был гораздо проще. Он боролся за чистоту. Если какой-нибудь ученик сморкался в грязный носовой платок, потому что мать не дала ему чистого, он должен быть встать, взмахнуть этим платком и сказать: "У меня сопливое знамя".
Циффель. Недурно, но все же весьма посредственно. Вы сами сказали, он хотел разбудить в вас чувство чести. Это был заурядный ум. В Гернрейтере была искра божья. Он не давал решения: Он лишь ставил проблему наглядно, лишь отражал действительность. Выводы он всецело предоставлял делать вам самим! Это оказывает, естественно, совершенно, иное и весьма плодотворное действие. Я вам очень признателен за знакомство с этим великим умом.
Калле. Не стоит благодарности.
Вскоре после этого они попрощались и разошлись - каждый в свою сторону.
4
Перевод К. Азадовского и Ю. Афонькина.
Памятник великому писателю Киви. Бедняки получают высоконравственное
воспитание. Порнография
В один ясный солнечный день Циффель и Калле прогуливались, беседуя друг с другом. Они пересекли привокзальную площадь и остановились перед большим
гранитным памятником, изображавшим сидящего человека.
Циффель. Это Киви. Говорят, его сочинения стоит почитать.
Калле. Писатель он был, как видно, неплохой, но умер от голода. Сочинительство не пошло ему впрок.
Циффель. Я слышал, тут вообще есть такой обычай: всякий порядочный писатель должен умереть с голоду. Но соблюдается он недостаточно последовательно: по моим данным, некоторые отправились на тот свет в результате злоупотребления алкогольными напитками.
