Калле. Ему следовало давать ей побольше выходных дней. Но тогда, разумеется, посуда оставалась бы невымытой, и поэтому вы полностью зависели от ее нравственности.
Циффель. Зависеть от этого было необыкновенно приятно. Я помню, как я радовался потом, что мораль при реализации обнаруживает множество слабых мест. Мне было семнадцать лет, и у меня была подружка, посещавшая школу святой Урсулы, пятнадцатилетняя девочка, но вполне созревшая. Взявшись за руки, мы катались с ней на коньках, но этого хватило ненадолго, так как я обнаружил, что она меня любит; как-то по особенному она сопела, когда я по пути домой целовал ее. Я посвятил в это дело товарища, и нам обоим было ясно, что кое-что должно произойти, но товарищ сказал, что все это не так просто - не располагая предварительными сведениями, можно здорово влипнуть, - был случай, когда двое не могли освободиться друг от друга, это иногда бывает с собаками, на них тогда выливают ведро воды, чтобы разлучить их. Ту несчастную пару пришлось увезти в санитарной машине; нетрудно себе представить, каково было их смущение. Не смейтесь, пожалуйста, я чрезвычайно серьезно отнесся к этому вопросу. Я отправился к проститутке и получил у нее все необходимые разъяснения.
Калле. Вот это называется чувством ответственности. Вы были б лишены его, если б вас с детства не воспитывали соответствующим образом.
Циффель. Кстати, поскольку сегодня мы говорим именно о порнографии: вам не приходилось замечать, что если она осуществляется средствами искусства, то приобретает черты высокой нравственности? Попробуйте прибегнуть к фотографическому методу, и у вас получится сплошная грязь. Будучи культурным человеком, вы никогда не повесите такое на стену. Это всего лишь половой акт, изображенный более или менее обстоятельно. Но вот вы берете Леду с лебедем, этакий изысканный образчик скотоложества, которое само по себе не принято в приличном обществе, и вдруг это возведено в ранг искусства, и теперь вы можете показать его даже вашим детям. А ведь сексуальный эффект усиливается в десять раз именно потому, что это искусство! А вспомните Дидро, например то место, где кто-то подслушивает, как женщина в момент сношения беспрестанно повторяет, что у нее чешется в ухе, потом следует: "Мо--е... у--хо!", а затем воцаряется мертвая тишина, и зуд у женщины в ухе неожиданно прекращается - вот это мне нравилось! Ну и ей, конечно! Подобные сцены всегда оставляют самые трогательные воспоминания. Это подлинное искусство, и оно волнует куда сильнее, чем обычная спекуляция на чувственности.
Калле. Я всегда считал, что у нас слишком мало читают классиков.
Циффель. Прежде всего им надлежит быть в каждой тюремной библиотеке. Мой девиз таков: хорошую книгу в тюремные библиотеки! Для реформаторов тюремного дела это могло бы стать целью всей жизни. Если б они могли добиться этого, тюрьмы скоро потеряли б для начальства всю свою прелесть. И начальство осознало б, что теперь покончено с правосудием под лозунгом: "Полгода целомудрия за украденный мешок картошки".
Калле. Значит, вы выступаете и против целомудрия?
Циффель. Я против установления гармонии в свином хлеву.
Калле. Прежде чем стать безбожником, я примкнул к нудистам. Это самые целомудренные люди на свете. Ничто им не кажется непристойным, и вообще их ничем не взволнуешь. Они гордятся тем, что преодолели чувство стыда и могут платить членские взносы. У меня была задолженность, и меня спросили, не стыдно ли мне. Тогда я перестал быть нудистом и вновь предался порочной жизни. Вернее, какое-то время у меня вообще охоты не было. Слишком много я повидать успел. Образ жизни, фабрики, затхлые квартиры, питание - все это не способствует тому, чтобы люди были похожи на Венер и Адонисов.
Циффель. Очень дельное замечание. Я за такую страну, где имеет смысл не быть целомудренным.
Они возвратились, пройдя еще раз через большую привокзальную площадь.
Затем они попрощались и разошлись - каждый в свою сторону.
5
Перевод А. Гитлиц.
Мемуары Циффеля, глава II. Заботы великих людей. Владеет ли состоянием
Какевотамм?
К тому времени, когда Циффель и Калле снова встретились, Циффель уже
успел написать следующую главу своих мемуаров.
Циффель (читает). "По профессии я физик. Один из разделов физики механика - играет большую роль в жизни современного общества, однако лично мне с техникой почти не приходится иметь дела. Даже те мои коллеги, идеями которых пользуются инженеры, создатели пикирующих бомбардировщиков, я даже сами эти инженеры - вроде как окопавшийся в кабинете железнодорожный чин не ведают, что творят.
Лет десять моей жизни прошли в институте, который находился на тихой зеленой улочке. Обедал я в соседнем ресторане, за порядком в доме следила приходящая служанка и общался я только со своими сослуживцами.
Я жил безмятежной жизнью "интеллектуальной бестии". Я уже упоминал, что мне довелось учиться в образцовой школе, и к тому же я обладал известными, пусть не слишком большими, привилегиями, которые, однако же, изрядно облегчали жизнь. Я вырос в так называемой "хорошей семье", и мои родители не пожалели денег на то, чтобы дать мне приличное образование, - это позволило мне вести жизнь совсем не такую, какую вели миллионы горемык вокруг меня. Я жил настоящим барином: мог трижды в день есть горячее и не отказывал себе в сигаретах, вечером мог пойти в театр и даже каждый день мыться в ванне. Ботинки я носил по ноге, брюки не пузырились на коленях. Я мог позволить себе любить живопись и в музыке тоже не был профаном. А так как я говорил со служанкой о погоде, то прослыл гуманистом и демократом.
Время тогда было сравнительно спокойное. Правительство республики было не то чтобы плохое и не то чтобы хорошее, а значит, в общем, сносное, поскольку оно занималось главным образом собственными делами распределением постов и т. п., а простых смертных, так называемый народ, который не имел к нему прямого касательства, не слишком обременял своим вниманием. Так или иначе, каковы бы ни были мои природные данные, я довольствовался ими - и жил не так уж плохо. Конечно, не все у меня протекало гладко - и на работе и вообще. Случалось иногда быть грубым с женщиной или с коллегами, случалось и поступиться принципами, - но все это были сущие пустяки, стоившие мне не больше труда, чем любому человеку моего пошиба. К несчастью, дни республики были сочтены.
Я не собираюсь, да и не в состоянии дать картину молниеносного роста безработицы и всеобщего обнищания или тем более разобраться в том, каковы были движущие силы, приведшие к таким последствиям. Самым пугающим в этой ситуации как раз и была невозможность разобраться в причинах, которые вызвали катастрофу.
Казалось, весь цивилизованный мир вдруг свело страшной судорогой, и никто не мог понять, почему. Деятели из научно-исследовательских институтов, которым надлежало изучать конъюнктуру и которые располагали точными данными о развитии экономики, только покачивали головой в доказательство наличия таковой. Тогдашних политиков трясло как балки во время землетрясения. Статьи о научных открытиях в области экономики сошли на нет, зато расплодилось множество астрологических журналов.
Я обнаружил одну удивительную вещь.
Вот к какому заключению я пришел: в центрах цивилизации жизнь до такой степени запуталась, что даже самый светлый ум был уже не в состоянии охватить ее полностью, а следовательно, делать какие-либо прогнозы. Наше бытие, самое наше существование всецело зависит от экономики, а это такая хитрая штука, что разобраться в ней мог бы только ум необыкновенный, какого и в природе-то не существует! Человек создал такую экономику, что разобраться в ней под силу только сверхчеловеку.
Попытки исследовать создавшуюся ситуацию встречали на своем пути непреодолимые трудности. В связи с этим нельзя не вспомнить принцип неопределенности Гейзенберга, одно из последних открытий современной физики. Суть тут в следующем: изучение микромира, процессов, происходящих в атоме, затруднено тем обстоятельством, что необходимо располагать оптическими приборами огромной увеличительной силы. Источник света в микроскопе должен быть исключительно интенсивным, а это непременно вызовет в атоме перегревы и смещения, иными словами, революционные сдвиги. Таким образом, изучая микромир, мы неизбежно становимся виновниками катастроф, потрясающих материю. Тем самым мы изучаем не естественную жизнь микрокосмоса, а жизнь искаженную, искусственно созданную нашим вмешательством. В социальной сфере, видимо, имеют место аналогичные явления. Социальные процессы, ставшие объектом исследования, оказываются небезразличными к этому исследованию они существенно видоизменяются. А именно - революционизируются. Вероятно, именно поэтому во влиятельных сферах не поощряют сколько-нибудь серьезных исследований в области социологии.
