– Знаете, мистер Уильямс, я догадываюсь, что у вас на уме. Более того, теперь, когда вы все рассказали, мне самой стало ясно. Бедняга мистер Эдвард тоже намекал, что в моей аварии, возможно, виноват один трюк, которому он пытался обучить своего Так-Така. На самом деле, конечно, виноват не трюк, а тормоза машины, уж к ним, – тут мне удалось выдавить смешок, – пекинес точно отношения не имеет. Но мистера Эдварда такая мысль страшно растревожила, буквально лишила сна, и мне только-только удалось его успокоить, поэтому хочу, чтобы все эти глупости были забыты. Кроме того, и доктор Спенсер говорит: для моего здоровья тем полезнее, чем скорее прекратятся всякие разговоры о катастрофе. Так что сделайте мне одолжение, мистер Уильямс. Большое спасибо, что вы все это поведали, сердечно благодарю, но теперь, когда я в курсе, не могли бы вы тоже предать рассказанное забвению и больше ни с кем им не делиться?
Уильямсу было явно тяжело взять на себя такое обязательство – в конечном итоге мне даже пришлось пойти на уступку и позволить фермеру поговорить хотя бы с доктором Спенсером, если уж ему так неймется. Он все настаивал, что мне надлежит быть начеку, держать ухо востро и заботиться о своей безопасности. Версию «несчастного случая» он никак не соглашался проглотить так просто, но наконец, после долгих прений, все же признал: мне виднее или, по крайней мере, нам вместе с доктором Спенсером виднее, и удалился, несколько сбитый с толку, с чувством, как мне кажется, не до конца выполненного долга, но против собственного желания переубежденный. Я чувствовала, что могу на него положиться, – если только душу его снова не разбередит нечто непредвиденное. Но что в этой ситуации точно нужно было сделать, и поскорее, так это решительно ликвидировать жуткий каприз Эдварда – надгробие Так-Така. Если Уильямс о нем узнает – просто взорвется. Не говоря уже о том, что сам Так-Так, пес, по правде говоря, не лишенный вкуса и (почти не сомневаюсь) чувства юмора (во всяком случае, ни один пекинес не позволил бы сделать из себя посмешище), наверняка будет ворочаться в могиле, а возможно, даже бродить по округе призраком, пока ужасный памятник не сроют.
После всего услышанного даже мне стало трудно поддерживать огонь веры в невиновность Эдварда. Естественно, я все передала доктору Спенсеру. При этом случайные отголоски рассказа достигли ушей миссис Спенсер и Джека – к моему большому сожалению. Хотя… Мысль о том, что старые надежные друзья посвящены теперь в мои дела, принесла успокоение. Не знаю уж почему мир так устроен: поделишься несчастьями с ближними – и становится легче, но он устроен именно так.
Тем вечером Спенсеры обедали у нас, и мы вместе обсуждали создавшееся положение, когда Эдвард, как всегда опоздав, вошел весьма некстати. Нельзя не признать, что его появление сразу вызвало напряженность, к тому же Вайолет Спенсер – кто угодно, только не актриса. Неудивительно, что даже мой племянник заметил отчаяние и ужас на ее лице, когда завел за едой разговор о том, как устраивать поджоги.
Впрочем, я тоже хороша. Вынуждена признать: до меня позже, чем до остальных, дошла цель расспросов Эдварда. Бедняга снова решил, что он умнее всех, и снова выдал себя безнадежно, со всеми потрохами. Думаю, Вайолет поняла это первой. Впрочем, быстро сообразили, что к чему, все трое – и сразу начали лихорадочно думать, как реагировать. Вайолет – как я уже сказала, совсем не актриса – просто ушла в себя, замкнулась и приняла такой несчастный вид, что чуть не испортила дело. Джек, которому в прямом смысле пришлось «держать ответ», сперва парировал довольно ловко, и, если бы никто не захотел, несчастный Эдвард так и не добыл бы желанную информацию о том, как разжечь костер.
Но тут вдруг – к крайнему изумлению и Вайолет, и Джека, да и моему – руку помощи ему протянул сам доктор. Я ушам своим не поверила, когда он вдруг вмешался и раздул гаснущее пламя опасной беседы (да простится мне такая, весьма, впрочем, уместная, в настоящем случае метафора). Спенсер подал Джеку прозрачный намек: давай, мол, расскажи Эдварду все, что ему нужно.
– Но зачем вам это понадобилось?! – недоумевала я потом, после обеда. – Если вы сами опасаетесь, что Эдвард замышляет что-то с огнем, зачем давать ему подробные инструкции?
– Затем, моя дорогая леди, что предупрежден – значит вооружен. Затем, что, зная умысел Эдварда – то есть, если он у него есть, а я надеюсь, что нет, – мы сможем предотвратить его осуществление. Затем, что если уж вы решительно отказываетесь сделать то, о чем я вас буквально умоляю, и напрямую разобраться с племянником, то придется нам всем напрягать мозги и все время идти на шаг впереди. Вот я и показал кюбид[48] Джеку. Как выражаются любители контрактного бриджа, пригласил объявить шлем. И по-моему, он его весьма искусно разыграл. Вы не согласны?
– Согласна, согласна, но чего мы достигли? Предположим, мы знаем, что Эдвард собирается где-то когда-то что-то поджечь. Но что? И когда?
– Ну, когда – ясно. Разумеется, он собирается устроить, так сказать, отложенный пожар, чтобы иметь время самому ускользнуть с места событий. Значит, «когда» – это ровно в следующий, максимум второй по счету его отъезд из дома на выходные или хотя бы на одну ночь. Эдвард, знаете ли, не очень хитер и не так уж неуловим. Если мы станем смотреть в оба, то отследим все приготовления. А вот относительно того, что он собирается поджечь… Боюсь, это тоже не тайна. О, прошу вас, не начинайте снова. Нет смысла обманывать себя и отрицать…
– А я отрицаю. Не поверю, что он на такое способен.
– Вы просто неисправимы. Умоляю вас снова: позвольте тогда, я сам им займусь. Мне совсем не нравится неопределенность и тревога ожидания, в которой вам приходится существовать. Я уж не говорю о реальной опасности – а она реальна, даже при условии, что мы начеку. Ну что же, нельзя?
– Нет, нельзя. Если кому-то и придется с ним поговорить, то только мне. Но я постараюсь сдержать его, не прибегая к словам. Знаете ли, после такой беседы жизнь у нас тут станет, мягко говоря, чудно́й, причем независимо от того, призна́ет он вину или нет. Вам так не кажется? Кроме того, пока Эдварду невдомек, как много нам известно, он и дальше будет себя выдавать напропалую, точно как вчера за обедом. А заяви мы о своих подозрениях – сразу затаится. Позвольте, я попробую действовать по-своему. По крайней мере, еще какое-то время.
– Вы смелая женщина, но… – доктор Спенсер грустно улыбнулся, – но, по-моему, еще и безрассудная. Не обижайтесь.
Я не обиделась – что уж там. Положа руку на сердце, он был прав, но решение уже было принято: лишь зорко следить за Эдвардом и проверять справедливость наших догадок. Если они окажутся ложными, никто не обрадуется сильнее меня. Если оправдаются, что ж, я сначала позабочусь о провале его планов, пригрожу обычным порядком «мерами» – даже еще не знаю, какими именно (этот выбор я сделала бы позднее), – и останусь выжидать в надежде, что угрозы отобьют у него охоту к дальнейшим покушениям. Неужели потрясение от второй неудачи подряд не отрезвит его, не вернет на землю? Только этого я страстно и желала. Никакие скандалы не должны больше пятнать репутацию Пауэллов из Бринмаура – отец Эдварда и так уже успел достаточно наследить на этом позорном поприще. Теперь оставалось только одно: любой ценой заставить его сына спокойно обосноваться в усадьбе и продолжить честные семейные традиции – все, вплоть до розовых оконных ставней «кошмарного цвета соуса из анчоусов» (если угодно Эдварду). Кстати, цвет ничуть не кошмарный, а очень приятный.
Очередное происшествие вышло положительно комическим. Он спустился к обеду с видом напыщенно-торжественным – по крайней мере, таким мне этот вид показался. Лицо всегда его выдает – мне заранее понятно, если парень что-то скрывает. Пил он за трапезой, по моим наблюдениям, не больше обычного, но к концу выглядел совершенно наклюкавшимся, так что чуть не сползал под стол. Наконец, сделав всего несколько глотков кофе, после серии чудовищно широких зевков и клевков носом Эдвард удалился в постель. Поначалу я решила, что он просто почел за благо «переспать» ту бессвязную околесицу и чушь, которую, словно в тумане, нес последние полчаса за столом. Но когда, черт возьми, и где ему удалось нализаться? Уж точно не за обедом. Оставалось предположить: он тайно приложился к выпивке перед едой. Пришлось, как в добрые старые времена, напрягать мозги, вычисляя, из какого графинчика сколько и чего именно испарилось в минувшие дни. Поразмыслив, я пришла к заключению: ниоткуда и ничего не пропало. Оставалось предположить, что у Эдварда имелись собственные запасы, а такого я терпеть в доме не собиралась.
Поэтому я произвела поиски, сунула нос всюду, куда следует, и, почти сразу найдя бутылку абсента, подумала было, что докопалась до корня беды. Бутылку, конечно, конфисковала – и, надо сказать, удивилась потом, что Эдвард не поднял из-за нее никакого крика. До сих пор не понимаю почему. Наверное, ему немного стыдно было держать у себя абсент, к тому же не имея к нему особого пристрастия, – может, эти два фактора в совокупности и заставили его промолчать? Так я теперь полагаю. А в тот момент подумала: это потому, что у него где-то есть еще тайник, – и усилила разведывательные мероприятия.
