Питер
Казалось мне, латынь – ерунда,
Но каверз в ней не счесть.
Долблю спряженья – вот возня!
И выучу ль, Бог весть.
Ах, чем долбить язык такой,
Учить бы мне милей
Про даты жизни и дела
Различных королей.
Бобби
Филлис
Вдребезги доску б угробив,
За латынь взялась.
Арифметикой бы Бобби
Пусть бы занялась.
После такого уроки, естественно, становились куда веселее. Ибо в процессе учебы совсем не вредно узнать, что учитель вполне понимает, сколь много досадных трудностей таит для вас этот процесс, и не называет вас глупыми, если вы что-то не сразу смогли запомнить.
У Джима становилось с ногой все лучше и лучше, и дети с большим удовольствием проводили теперь с ним время, жадно впитывая его рассказы про школу и жизнь соучеников. Среди них был один по фамилии Парр, который решительно не вызывал у Джима симпатии. И еще один по фамилии Уигсби-младший, пользовавшийся у него большим уважением. И еще в его школе учились три брата по фамилии Пейли, и младший из них, Пейли-третий, страшно любил подраться.
Питер историями из школьной жизни Джима попросту упивался. Впрочем, и мама, как оказалось, слушала их с большим интересом, иначе бы не вручила однажды ему стихотворение, посвященное Парру. В него самым естественным и замечательным образом вписались имена Уигсби-младшего, и Пейли-третьего, и причины, в силу которых Парр заслужил столь плохое о себе мнение Джима, и даже реплика Уигсби-младшего. Джима это повергло в полный восторг. Ему в жизни еще никто не писал стихов, и он читал их и перечитывал множество раз, а когда выучил наизусть, отослал Уигсби-младшему, которому они тоже весьма понравились. Возможно, и вы присоединитесь к числу их поклонников. Вот они:
Новый мальчик
В пять часов Парр вместо чаю
Он – пай-мальчик, это знают
Сына нет для мамы лучше, —
Лапочкой его зовет.
До сих пор собственноручно
Ему волосы стрижет.
Папа Парр совсем не робок,
Он медведя завалил.
Вот с кем Парр живет бок о бок —
Это нам он говорил.
Был бы на отца похожим,
А не просто трепачом,
Нацепляющим галоши,
Лишь провеяло дождем!
И в крикете у воротцев
Парр не встанет наш, хоть плачь.
Вдруг, мол, кто-то ненароком
В физию залепит мяч?
Он цветочков и кореньев
Все названья изучил,
Прея в душных помещеньях,
Кучу книг он поглотил.
Говорит, его французский
Похвалил бы сам Рембо,
Но столкнуться с Пейли-третьим
Ему все-таки слабо.
И участвовать в футболе
Он боится, как огня.
Говорит: «Вы там до боли
Запинаете меня».
Убирать свою берлогу —
Тоже дело не его.
Этот важный недотрога
В школе ведь не для того:
«Чтоб наукой заниматься,
А не шваброй пол тереть».
Стали мы над ним смеяться,
А он принялся реветь.
Уигсби-младший не согласен:
«Слишком строги к нему вы,
Не настолько он ужасен,
Новички все таковы».
Но когда был я когда-то
В этой школе новичком,
Не казался ведь ребятам
Столь надутым дураком.
Питеру, Бобби и Филлис стихи эти тоже очень понравились. Но они-то привыкли к стихам своей мамы, а Джим просто не понимал, как мог у нее получиться абсолютно похожим на самого себя и говорить теми же самыми словами, которыми действительно говорит. С первого до последнего слова.
Зато Питер под руководством Джима научился играть в шахматы, шашки и домино, с каждым днем узнавал от него все больше для себя нового и вообще замечательно проводил с ним время.
По мере того как с ногой у него становилось все лучше и лучше, дети все явственнее ощущали потребность изобрести какое-нибудь новое развлечение, и не просто игру, а что-то действительно необычное и захватывающее. Но это оказалось невероятно трудно.
– Бесполезно, – сдался наконец Питер, после того как все трое почувствовали, что мозги у них распухли и перегрелись. – Если мы уж не можем придумать ничего стоящего, значит, не можем, и дело с концом. В таких случаях остается лишь ждать, пока что-то такое возникнет само.
– Ну да, иногда бывает. Ты вроде бы ничего не делаешь, а оно и случилось, – с таким видом отреагировала на его слова Филлис, словно по большей части мир не погиб еще от тоски и скуки только благодаря ее личному вкладу.
– И мне бы хотелось, чтобы это… ну, то, что случится, было чудесным, – с мечтательным видом проговорила Бобби.
И чудесное случилось. Ровно через четыре дня после того, как Бобби его пожелала. Мне очень хотелось бы вам сказать, что это случилось три дня спустя, как положено в сказках. Но я вам рассказываю не сказку, а значит, и не имею права грешить против истины.
Последнее время Питер, Бобби и Филлис совсем перестали быть детьми железной дороги, и с каждым днем у них крепло по этому поводу неприятное ощущение, которое Филлис в конце концов облекла в такие слова:
– Интересно, железная дорога по нас не скучает? Мы ведь ее совсем навещать перестали.
– И это нехорошо и неблагодарно, – сказала Бобби. – Мы ведь ее так любили, когда нам больше играть было не с кем.
– А вот Перкс нас совсем не забыл, – были по этому поводу угрызения совести и у Питера. – Постоянно заходит справиться о здоровье Джима. Кстати, я выяснил у него, что сынишке сигнальщика уже лучше.
– Да я совершенно не про людей говорю, а про саму нашу любимую железную дорогу, – уточнила Филлис.
– Мне больше всего не нравится, что мы перестали приветствовать поезд в девять пятнадцать, с которым передаем свою любовь папе, – подхватила Бобби, и это как раз случилось в тот самый четвертый день.
– Ну и давайте снова пойдем, – была совершенно готова Филлис.
И они пошли. И у всех троих было такое чувство, будто они уже очень давно не проделывали этот путь. Потому что последние изменения в доме, произошедшие с появлением Джима, горничной и кухарки и с тем, что мама больше не проводила дни напролет в своем кабинете, отодвинули очень недавнее прошлое далеко назад, и детям теперь казалось, что чуть ли не целый век минул с их самого первого утра в Доме-с-тремя-трубами, когда они поднялись очень рано, прожгли дно у чайника, ели на завтрак яблочный пирог и впервые увидели железную дорогу.
Уже наступил сентябрь. Трава на склоне, который спускался к железной дороге, стала сухой и ломкой и поблескивала под солнечными лучами, будто торчащие из земли обрезки новенькой медной проволоки. Колокольчики трепетали нежной голубизной на тонких, но крепких стеблях. Лиловые диски цыганских роз широко раскрылись, приветствуя ясное утро. А берег пруда на полпути к железной дороге сиял золотыми звездами зверобоя. Бобби в пути собрала огромный букет цветов, с удовольствием представляя себе, как замечательно они будут выглядеть на фоне зелено-розового покрывала из чесучи, укутывавшего поврежденную ногу Джима.
– Пошевеливайтесь, – подгонял сестер Питер. – Иначе пропустим поезд в девять пятнадцать.
– Я не могу торопиться больше, чем и так уже тороплюсь, – пропыхтела Филлис. – Вот гадство. Опять у меня шнурок развязался.
– Когда ты будешь выходить замуж, у тебя развяжется шнурок по пути к алтарю, твой жених о него споткнется и расквасит себе о каменные узоры нос, – предрек с мрачным видом Питер. – И тогда ты не сможешь выйти за него в таком виде, а значит, придется остаться тебе старой девой.
– Ни за что! – отрезала Филлис. – Лучше уж выйти даже за человека с расквашенным носом, чем вообще остаться одной.
– Но если у жениха разбит нос, это все равно плохо, – живо вообразила себе ситуацию Бобби. – Он ведь даже не сможет понюхать цветы на свадьбе. Кошмар!
– Плевать нам на его нос со свадебными цветами! – проорал Питер. – Вы что, не слышите? Поезд подходит! Бежим!
Им все-таки удалось успеть. И они вновь махали платками, не слишком задумываясь, чистые ли они у них или грязные, поезду в девять пятнадцать.
– Передай привет нашему папе! – прокричала Бобби.
И Питер с сестрой подхватили:
– Передай привет нашему папе!
И старый джентльмен помахал им в ответ газетой из своего купе первого класса. Впрочем, они и привыкли, что он всегда энергично и радостно машет им. Удивительно было другое: в других окнах тоже вдруг появились платки, газеты и просто руки, которыми пассажиры им бурно махали. Поезд с шумом и грохотом пронесся мимо, и камешки насыпи танцевали, подпрыгивая, под его колесами. Дети недоуменно уставились друг на друга.
