– Видали? – выдохнул Питер.
– Вот это да, – не знала что и подумать Бобби.
– Да-а, – в совершеннейшем замешательстве протянула Филлис.
– Что это значит, в конце-то концов? – обратился скорей к самому себе, а не к сестрам Питер.
– Я просто не знаю, – откликнулась Бобби. – Может, наш старый джентльмен попросил пассажиров со своей станции, чтобы они нам тоже махали?
И, как ни странно это покажется, она оказалась права. Старый джентльмен, который пользовался большой известностью и уважением на своей станции, явившись туда в тот день, остановился у двери, где занимает позицию служащий, вооруженный замечательно интересным приспособлением для компостирования билетов, и каждому пассажиру, входившему в эту дверь, сообщал что-то тихим голосом, после чего они согласно кивали с совершенно разными, впрочем, выражениями на лицах, одни из которых были проникнуты уважением, любопытством и изумлением, другие – сомнением, а третьи – весьма неохотным согласием. Пройдя на платформу, каждый из них разворачивал купленную газету и что-то внимательно в ней читал, а когда они все сели в подошедший поезд, то передали слова старого джентльмена тем, кто в нем уже ехал, и те тоже смотрели в собственные газеты, удивлялись и, в большинстве своем, радовались. Когда же поезд подъехал к забору, на котором стояли дети, вся обращенная к ним его сторона словно бы ожила и замельтешила белым, как кинохроника, запечатлевшая коронацию нового короля, и детям казалось, что это ожил сам поезд, отвечая на давнюю их любовь.
– Совершенно необычайностно! – воскликнул Питер.
– Совершенно чайностно, – эхом отозвалась Филлис.
А Бобби спросила:
– Вам разве не показалось, что старый джентльмен нам сегодня махал как-то совсем по-другому, чем раньше?
– Нет, – откликнулись брат и сестра.
– А мне показалось, – осталась она при своем убеждении. – По-моему, он своей газетой что-то пытался нам объяснить.
– Что объяснить? – охватило Питера вполне естественное любопытство.
– Сама не знаю, – пожала плечами Бобби. – Но у меня очень странное чувство, будто вот-вот должно что-то произойти.
– Вот и произойдет. С чулком Филлис. Он сейчас свалится, – объявил Питер.
И он был совершенно прав. Она столь активно махала поезду в девять пятнадцать, что подвязка оборвалась, и чулок съехал гармошкой к ботинку. В результате они, кое-как подвязав его при помощи самого свежего носового платка, поспешили домой.
Уроки в тот день показались Бобби гораздо труднее обычного, и она опозорилась при решении простенькой задачи, где нужно было распределить сорок восемь фунтов мяса и тридцать шесть фунтов хлеба между ста сорока четырьмя голодными детьми. Когда она не смогла с этим справиться, мама обеспокоенно на нее посмотрела.
– Ты хорошо себя чувствуешь, милая?
– Не знаю, – привела ее в замешательство Бобби. – Мне не понятно, как я себя чувствую. И не то чтобы мне сегодня лень заниматься. Но, мама, ты отпустишь меня сегодня с уроков? Мне кажется, я хочу побыть одна.
– Конечно же, отпущу, – ответила мама. – Но…
В этот момент Бобби уронила грифельную доску, которая безнадежно испортилась, треснув прямо по зеленой отметине, на которой было так удобно рисовать орнамент. Но она даже не остановилась, чтобы ее поднять, и выбежала из комнаты. Мама нагнала ее в прихожей, где она шарила среди плащей и зонтиков в поисках шляпки для сада.
– Что случилось, моя дорогая?
– Не знаю, – чуть задыхаясь, проговорила Бобби. – Вот я и хочу побыть одна и подумать, действительно ли у меня голова стала совершенно глупой, а внутри просто все перекручено.
– Может, тебе лучше лечь? – кинула на нее вопрошающий взгляд мама.
– Нет, я считаю, что мне станет лучше в саду, – ответила Бобби.
Но она не смогла остаться и там, потому что шток-розы, и астры, и все другие поздние осенние цветы тоже, похоже, замерли в ожидании. И сам этот теплый ясный сентябрьский день явно чего-то ждал. А Бобби уже не могла просто так вот сидеть и ждать.
– Пойду-ка на станцию, – сказала она себе, – и поговорю с Перксом. Надо узнать у него про сынишку сигнальщика.
И она быстро пошла вниз по косогору. Первой, кого Бобби встретила по пути на станцию, была старая дама с почты, которая обняла ее, поцеловала и воскликнула:
– Благослови тебя Бог, милочка! Ну, беги же, не буду задерживать!
И мальчишка-посыльный из магазина тканей, который обычно при встрече с детьми вел себя столь презрительно и высокомерно, что, казалось, готов к совершенно недружеским выпадам, увидев ее сегодня, коснулся в приветствии козырька своей кепки и произнес совершенно немыслимые в его устах слова:
– Доброе утро, мисс. Я уверен…
И кузнец, шагающий по дороге с развернутой газетой в руках, повел себя необычно. Вообще-то он относился к числу натур неулыбчивых и угрюмых, а тут вдруг при виде Бобби еще издали замахал газетой, когда же с ней поравнялся и она пожелала ему доброго утра, расплывшись в улыбке, сказал:
– И вам тоже, конечно, доброго утра, мисси. И еще множества других следующих. Желаю вам радости. Вот как.
– Ой, – сказала сама себе Бобби, когда он уже прошел мимо, – что-то все-таки скоро случится. Все так странно со мной ведут себя. Ну, как будто я их во сне вижу.
Начальник станции весьма энергично ее поприветствовал, не только пожав, но и покачав ей руку, словно это была рукоять водяного насоса, и произнес с каким-то очень многозначительным видом:
– Поезд в одиннадцать пятьдесят четыре немного опаздывает, мисс. Много лишнего багажа приходится загружать. Как-никак самый разгар отпускного времени.
С этим он быстренько удалился в свое внутреннее святилище, куда даже Бобби не решалась за ним последовать.
Перкса нигде видно не было, и ее общество на пустой платформе теперь разделяла лишь станционная кошка черепаховой масти. Обычно она питала склонность к уединению, но сегодня направилась прямиком к ней и, выгибая спину и хвост, принялась с громким мурлыканьем тереться о ее ноги в коричневых чулках.
– Боже мой, – наклонилась ее погладить Бобби. – Как же сегодня ко мне все добры! Даже ты, киска.
Перкса не было видно, пока не раздался сигнал о прибытии поезда в одиннадцать пятьдесят четыре. Когда же носильщик наконец вышел, в руках у него, как и у большинства встреченных Бобби в тот день, белела газета.
– Привет, – обратился он к ней. – Вот и ты. Ну, если это тот самый поезд, выходит, не опоздала. Благослови тебя Бог, моя дорогая. Я все видел в газете и никогда еще не бывал так рад с той самой поры, как меня уродили. – Какое-то время он молча смотрел ей в глаза. – Нет, но я должен, мисс. И чур без обид в такой день, как сегодня. – И, наклонившись к ее лицу, он быстро поцеловал ее сперва в одну, а потом в другую щеку. – Я вас не оскорбил? Не слишком много себе дозволил? – тут же смешался он. – Но в такой день… Вы знаете…
– Ну что вы, – поторопилась заверить его она. – Конечно же, вы не слишком много себе позволили. Мы же вас любим, как будто вы нам родной дядя. Вот только что вы имели в виду, когда сказали про такой день?
– Такой, как сегодня, – ответил он. – Разве я вам не сказал, что увидел в газете?
– Что именно вы увидели? – решила наконец выяснить Бобби, но поезд в одиннадцать пятьдесят четыре уже возник в поле зрения начальника станции, и он начал смотреть повсюду, где должен был находиться в такие моменты Перкс, но он там почему-то не обнаруживался.
Бобби опять осталась одна, станционная кошка дружелюбными золотыми глазами следила за ней из-под лавки.
Вы, конечно, уже догадались, что вскоре произойдет, Бобби же совершенно терялась в догадках. Все это утро она была так взволнована, что могла жить одними лишь ощущениями, какими вдруг доверху наполняется наше сердце, когда мы оказываемся во власти мечтаний. Мне трудно наверняка вам сказать, что подсказывало ей сердце. Может статься, оно ей нашептывало о том самом, что и должно было произойти, но разум ее вообще ничего не ждал, ибо был в тот момент совершенно опустошен и измотан, подобно усталому путнику, который за долгой дорогой давно пропустил привычное время обеда.
Из поезда в одиннадцать пятьдесят четыре на платформу вышли лишь три пассажира. Первым был житель деревни, нагруженный двумя плетеными коробами вроде больших корзин, сквозь прутья которых встревоженно просовывало головы множество цыплят. Второй оказалась кузина жены бакалейщика, миссис Пекетт, бережно несшая две обернутые в коричневую бумагу посылки. А третьим…
– Ой, папа! Мой папа! – Этот восторженный крик пронзил пространство вокзала и сердце каждого, кто находился в поезде, и люди, высунувшись из окон, увидели высокого бледного мужчину с поджатыми добела губами и девочку. Она как раз в этот момент повисла у него на шее, и он крепко обнял ее.
– Я знала: сегодня случится что-то чудесное, – говорила она, когда они уже шли по дороге, ведущей их к дому, – но я не думала, что до того чудесное. Ой, мой папа, мой папа!
