не будет изолированности, не будет одиночества – их там не может быть. Совсем другое физическое состояние. По больнице ходят тысячи людей. Кто-то придет ко мне в кабинет, я кого-то осмотрю, попрошу открыть рот и сказать “Аааа”. Писательство – занятие, не предполагающее социализации.
– Не соглашусь. Одиночество создал себе ты сам. Работа с людьми явно чужда твоей натуре. Твой темперамент всегда при тебе, и ты, даже говоря “Скажите «Аааа»”, будешь самим собой.
– Боб, а помнишь, каким я был тут? Не был я никаким одиночкой. Вот уж нет, я был живой, общительный, коммуникабельный парень. Веселый. Уверенный в себе. В восторге от горизонтов интеллекта. Твой старинный приятель Цук не был замкнутой личностью. Я просто сгорал от нетерпения, так рвался начать жить.
– А теперь ты сгораешь от нетерпения, так тебе хочется со всем покончить. Во всяком случае у меня такое впечатление от твоих слов.
– Нет-нет, я горю желанием начать снова. Слушай, мне очень надо попробовать себя в медицине. Что в этом плохого-то?
– Это тебе не творческий отпуск на полгода. Это серьезное вложение времени и денег. Для мужчины сорока лет без каких-либо навыков, не ученого по натуре, это непосильная задача.
– Я справлюсь.
– Ладно, допустим, у тебя получится, в чем я сомневаюсь. Но когда ты хоть чего-нибудь добьешься, тебе будет под пятьдесят. У тебя будет много общения, но никакой репутации – думаешь, в пятьдесят тебе такое понравится?
– Я буду в восторге!
– Чепуха!
– Ты ошибаешься. Признание у меня было. И публика была. В конечном счете публике это до лампочки, а мне нет. Я приговорил себя к домашнему аресту, Бобби, у меня нет желания исповедоваться или стать исповедником, а публику больше всего интересовало это. Слава была не литературная, слава была сексуальная, а сексуальная слава – это одна гадость. Нет, я буду счастлив от всего этого отказаться. У меня наибольшую зависть вызывает литературный гений человека, который придумал суп с макаронами-буквами – никому не известно, кто он. Самое утомительное – ходить и делать вид, что ты автор одной из своих книг, хуже только делать вид, что автор не ты.
– Ну хорошо, допустим, признание тебе не нужно. А деньги?
– Деньги я заработал. Кучу денег. Много денег и много неудобства. И того и другого мне больше не надо.
– Ладно, деньги у тебя будут – за вычетом того, что ты потратишь на медицинскую школу и на жизнь за десять лет. Ты не убедил меня в том, что хочешь или должен быть врачом, и приемную комиссию тоже не убедишь.
– А мои оценки? Все эти “отлично”, черт бы их побрал! “Отлично” пятидесятых годов!
– Цук, как преподаватель этого заведения я весьма тронут тем, что ты так мечтаешь предъявить все свои отличные оценки. Но должен тебе сказать, что оценки ниже чем “отлично” мы даже не рассматриваем. Вопрос в том, какие “отлично” мы принимаем во внимание. И мы не зачтем отличную оценку просто потому, что к нам пришел писатель, которому надоело сидеть наедине со своей пишущей машинкой и трахать своих подружек. Для тебя это, может, занятная перемена рода деятельности, но у нас в стране не хватает врачей, а в медицинских школах не так уж много свободных мест, и так далее, и тому подобное. Будь я деканом, я бы именно это тебе и сказал. Я не хотел бы объяснять твой случай опекунскому совету. Тем более так, как объяснил это ты. И учитывая то, как ты сейчас выглядишь. Ты в последнее время ничем не болел?
– Я просто с дороги.
– Сказал ты это так, словно в дороге ты был не три часа, а гораздо дольше.
У Бобби зазвонил телефон.
– Доктор Фрейтаг! … В чем дело? … Ну, давай, соберись. Успокойся. Ничего с ним не случилось. … Пап, я тоже не знаю, где он. … Он не умер, он просто вышел. … Давай приезжай в больницу, подождешь у меня в кабинете. Мы можем сходить в тот китайский ресторанчик. … Тогда смотри телевизор, я приду в восемь и приготовлю спагетти. … Мне плевать, что Грегори ест… Знаю, знаю, он прекрасный, чудесный мальчик, вот только мне плевать, поел он или не поел. И не жди ты больше Грегори. Ты рехнешься из-за Грегори. А знаешь, кто тут сидит напротив меня? Мой старинный соученик Цук. … Натан, Натан Цукерман. … Даю ему трубку. – Он протянул трубку Цукерману. – Это мой старик. Поздоровайся с ним.
– Мистер Фрейтаг, это Натан Цукерман говорит. Как вы себя чувствуете?
– Ох, сегодня неважно. Совсем неважно. У меня жена умерла. Умерла моя Джулия. – И он расплакался.
– Да, я знаю. Очень вам сочувствую. Мне Бобби рассказал.
– Сорок пять лет, замечательных лет, а теперь нету моей Джулии. Она на кладбище. Как такое возможно? На кладбище даже цветочка не оставишь – кто-нибудь да стащит. Слушайте, скажите Бобби… Он еще там? Никуда не вышел?
– Он тут.
– Пожалуйста, скажите ему. Я забыл сказать – мне надо туда завтра. Мне надо на кладбище, пока снег не пошел.
Цукерман вернул трубку Бобби.
– В чем дело? … Нет, папа, Грегори не может тебя отвезти. И мусор Грегори вынести не может. Нам повезло, что мы уговорили его встать утром и пойти на похороны. … Я знаю, что он чудесный мальчик, но нельзя… Что? … Конечно, сейчас. – Цукерману он сказал: – Он хочет что-то тебе сказать.
– Да? Мистер Фрейтаг?
– Цук, Цук… я только что вспомнил. Извините, я в ужасном состоянии, все забываю. Помните Джоэла Куппермана? Я вас тогда прозвал Джоэлом Купперманом, помните, тот мальчик, который во всех викторинах побеждал.
– Да-да.
– У вас тогда были ответы на все вопросы.
– Это точно.
– Вы с Бобби, вы так учились! Такие прилежные были студенты. Только сегодня утром я рассказывал Грегори, как его отец занимался. Цук, он хороший мальчик. Его просто нужно направлять. Мы его не потеряем! Мы сделали Бобби, сделаем еще одного Бобби. И если мне придется трудиться в одиночку, что ж, я справлюсь. Цук, дайте скорее Боба, пока я не забыл.
Трубка снова перекочевала к Бобби.
– Да, папа. … Пап, если ты еще раз ему скажешь, как я любил делать домашние задания, он нас обоих прирежет. … Съездишь ты на кладбище. … Я понимаю. Я об этом позабочусь. … Дома буду к восьми. … Папа, смирись с этим – он не придет домой к ужину просто потому, что ты этого хочешь. … Потому что он часто не приходит к ужину. … Не знаю где, но где-нибудь он поест. Я в этом не сомневаюсь. Буду дома в восемь. Посмотри пока что телевизор. Увидимся через пару часов… Бобби через все это недавно прошел. Развод с депрессивной женой, презрение восемнадцатилетнего сына-неслуха, ответственность за тоскующего по жене семидесятидвухлетнего отца, вызывавшего у него и бесконечную нежность, и бесконечное
