номер, где я могу лечь. Шея… Надо достать из чемодана воротник”. Но перкодан и слышать об этом не желал: воротник – это твой костыль. Не пойдешь же ты в медицинскую школу в этом воротнике. “А перкодан тогда на что?” Верное замечание, но от костылей надо избавляться по одному. Ты вернулся, но это всего-навсего Чикаго, а не Лурд.
На Аутер-драйв казалось, что вернулся он в Шартр: вдалеке вздымались вверх шпили, он видел чудо и эпоху, подходившую к концу, легенду, соткавшуюся за двадцать лет. Пока он писал (и защищал – глупее ничего не придумать) свои четыре книги, построили Рим, Афины, Ангкор-Ват и Мачу-Пикчу. Да он и электрическое освещение мог впервые увидеть. Разорванные гирлянды иллюминации, свет звездами, квадратами, извивами, взмывающими вверх столпами, а затем призрачная стена – берег озера в этот день и этот век, только и всего. И чтобы разрешить загадку всего этого света, шифрующего тьму, – и четырех книг, тысячи страниц, трехсот тысяч слов, сделавших его таким, каков он сейчас, синтетический опий сновал по его крови и туманил мозг.
Оксикодон. Разрешал все этот ингредиент. Оксикодон был для перкодана тем, чем яичный белок для маминого бисквита. Он узнал об оксикодоне из “Настольного справочника терапевта по лекарственным и биологическим препаратам”, 25-е издание, большая синяя книга, полторы тысячи страниц – их можно полистать перед сном, на триста страниц больше, чем в “Анатомии” Грея, всегда лежавшей на тумбочке у кровати. На тридцати страницах – цветные фото тысячи отпускаемых по рецепту лекарств. Он глотал 500 миллиграммов плацидила – рыжую капсулу со снотворным, с легким жгучим послевкусием и запахом, – и, ожидая, сработает или нет, лежал при свете ночника со справочником, изучая побочные эффекты и противопоказания и чувствуя себя (если удавалось) тем мальчиком, что брал в постель альбом с марками – тогда стоило ему поглядеть через лупу на водяные знаки, и он засыпал не на тридцать минут, а на десять часов.
Большинство таблеток выглядели заурядно, как драже “M&M”, как фармакологический аналог разноцветных наборов скучных марок с портретами суровых монархов и отцов-основателей. Но, когда он дожидался сна, все время в мире принадлежало ему, и он как юный филателист тридцать лет назад изучал тысячи картинок, чтобы отыскать самые изящные, причудливые, вдохновляющие: подавляющие тошноту свечи “Ванс”, похожие на пастельных цветов снаряды из детской военной игры, таблетка от отеков “Наква” походила на хрупкую снежинку, успокаивающее “Кваллюд” – с инициалами, как кольцо с печаткой. “Декадрон”, применяемый в стероидной терапии, выпускали в форме праздничного колпачка, капсулы “Колэйс” сверкали, как рубины. Капсулы “Парал” – еще один седативный препарат – напоминали пузатые бутылки бургундского, а “Вициллин-К”, боровшийся с серьезными инфекциями, – крохотные страусиные яйца, помеченные, словно для ребенка-именинника, словом “Лилли”. “Антиверт” маркировали стрелолистом – как на окаменелости, “Этаквин” – окаменелостью-насекомым, а на “Теокине” была высечена буква – ее Цукерман счел руной. Капсулы “Даврон” для облегчения боли были в форме тюбика кукольной губной помады, таблетки “Фенафен” прикидывались малиновыми леденцами, по тем же заготовкам делали плацебо от всего, маленькую розовую таблетку “Талвин”. Но ни одно из этих средств – а Цукерман проглотил огромные дозы всех трех – не облегчало Цукерману боль так, как оксикодон, в который шеф-повар “Эндо лабо-раториз инк” добавлял немного аспирина, немного кофеина, немного фенацетина, присыпал щепоткой гоматропина терефталата, чтобы получился нежный, мягкий, бодрящий перкодан. Что бы с ним без него сталось? Молился бы на подушку доктора Котлера, а не разъезжал бы по городу в самый разгар вечера, когда до полуночи еще далеко.
Чтобы с земли уйти без боли, Китс изучал медицину (а умер, говорят, из-за плохой рецензии). Китс, Конан Дойль, Смоллетт, Рабле, Уокер Перси, сэр Томас Браун. Родственность призваний налицо, и это не перкодан его убалтывал, это весомые биографические факты. Чехов. Селин. Арчибальд Кронин. Карло Леви. У. К. Уильямс из Рутерфорда, штат Нью-Джерси…
Надо было огласить Бобби этот список. Но все они были врачами сначала, ответил бы Бобби. Нет, другие врачи отнесутся ко мне с недоверием, потому что я предпочел сначала стать писателем. Никто не поверит, что я смогу. Или что я всерьез. Как врач я буду вызывать то же подозрение, какое вызывал как писатель. А как же бедняги пациенты? Этот новый доктор, он написал “Карновского”, он не хочет лечить меня, а хочет узнать мою историю и поместить ее в книгу.
– Рики, вы феминистка?
– Я просто шофер, сэр.
– Не поймите меня неправильно. На самом деле я люблю феминисток – за то, что они такие беспредельно глупые. Они говорят об эксплуатации. Для них в большинстве случаев эксплуатация – это когда мужчина занимается сексом с женщиной. Когда я хожу на телешоу, когда меня туда приглашают бороться с феминистками и те заводят свою пластинку, я им говорю: “Знаете, есть подходящее для вас место – ни порнографии, ни проституции, ни извращений. Называется оно Советский Союз. Может, вам туда поехать?” Обычно они на некоторое время затыкаются. Где бы я ни появился, везде начинаются споры. Вечные судебные процессы и тяжбы. Я всегда воюю. Я – вымирающая особь, за мной идет охота. Это потому, что я представляю угрозу. Серьезную угрозу. Я все время физически ощущаю, что меня бьют. И я не драматизирую. Есть люди, которые могут меня ударить. Мне угрожают смертью, Рики. Если бы я показал вам письма с угрозами, вы бы увидели – половина заканчивается словами: “Только еврей на такое способен. Только жид может пасть так низко”. Это как подсчет убитых во Вьетнаме. Если тебя определяют не как человека, твое убийство можно оправдать. Для этого достаточно одного человека с пулей. Он может убить меня завтра. Или сегодня вечером. Мне нужно разрешение на оружие. Немедленно. У меня много оружия, но я хочу, сами понимаете, чтобы все было по закону. В Нью-Йорке мэр до сих пор вынуждает меня биться за получение разрешения на оружие, а потом просит меня поддержать его оппонента. Нет, не прямо, не так, просто кто-нибудь заходит в клуб и говорит: “Мэр будет очень признателен, если… и т. д. и т. п., и – деваться некуда – я все выполняю. Иначе мэрия сделает так, что будет еще хуже. Я очень боюсь похищения. В интервью и публичных заявлениях я никогда не упоминаю жену и сына. Купил страховку от похищений в лондонском “Ллойдсе”. Но это не значит, что они вынудят меня остановиться. Я никогда не стану приличным, приемлемым порнографом вроде Хефнера, с приемлемой “философской” белибердой. И я никогда, никогда не стану приличным приемлемым евреем. Какого вы
