- Когда вы говорите, что оглянулись назад, вы имеете в виду какое-то определенное происшествие, которое случилось в ту ночь? - спросил председатель суда. - Или точнее: вы оглянулись, бредя по снегу? И при этом выпустили из глаз жену? Я прав? Она, стало быть, прошла дальше, пока вы оглядывались? Так прикажете вас понять?
- Не исключено, что я и не оглядывался вовсе. Кто это может сейчас вспомнить? Ведь снег - повсюду. Даже моих следов уже там нет, их сразу же замело снегом. И это самое восхитительное. Все вокруг бело: наверху и внизу, слева и справа, - и хлопья валят не переставая. Меня спрашивали, сколько часов это продолжалось. Спрашивал полицейский и засекал время, глядя на часы. И следователь спрашивал, чтобы занести в протокол. Но снег идет уже целую вечность и никогда не перестает идти. Большие белые хлопья. И здесь, где мы сейчас находимся, тоже идет снег. Мы говорим и говорим, но слова не проникают вглубь. Они замерзают и в конце концов падают на землю в виде все умиротворяющего снега. Надо только научиться смотреть. Неужели вы этого не понимаете, господа? Снег засыпает людей, которые сидят за одним столом и пытаются беседовать друг с другом поверх белой скатерти. Один спрашивает: вкусный ли сегодня суп? Другой, он сидит напротив, отвечает: да, он на редкость вкусный. А пар от тарелок с супом поднимается к потолку и падает вниз в виде снежинок. А потом приносят второе блюдо мясо. Когда мясо режут, нож соскальзывает и издает неприятный звук, в это время сидящие за столом беседуют о мяснике, о том, что он говорит, и о цепах на мясо. Обсуждают газетные новости и изрекают: те или эти знакомые делают то или это, и живут они, пожалуй, не по средствам, зато в свое удовольствие, и если опять начнется война, то они по крайней мере будут знать, что успели кое-что урвать от жизни, в этом смысле им не в чем будет раскаиваться. Но самое главное - это здоровье. И так продолжалось без конца, семь лет подряд, целую вечность. Слова! Слова! И непрестанно шел снег. Снежные хлопья падали все гуще. Люди за столом уже давно не видят сотрапезников. Тем не менее они не встают, чтобы обойти вокруг стола и приблизиться друг к другу. Они говорят, не обращая внимания на снег, каждый на своей стороне стола. Слова, слова. Снег хочет подарить им одиночество, но они не принимают его подарка. Не примут до тех пор, пока не задохнутся... Может быть, я по старой привычке выкликал неправильное имя? Может быть, мне и вовсе не надо было ее звать? Неужели и я оказался недостойным одиночества? Неужели и я предал, пропустил свой единственный шанс? Тогда меня следовало бы...
На этом запись обрывается, обрывается на середине страницы, на середине фразы.
ВИТОК СПИРАЛИ 4. ПОМИЛОВАНИЕ
Я готов ко всему, сказал я молодому священнику. Ничего другого мне и не оставалось сказать, но, надеюсь, слова мои все-таки прозвучали достойно. По мере сил мне хотелось помочь ему уверовать в то, во что он старался верить. Ведь он был намного моложе меня, очень намного.
Да, наконец-то я подпишу прошение с просьбой о помиловании, подпишу, так сказать, ради него, хотя сам я не знаю, зачем и почему меня надо помиловать и кто в этом, собственно, заинтересован. Но всего этого священник, надо думать, не заметит. Я пойду туда, они положат передо мной бумагу, которую сочинят за меня. Потом, явно обрадовавшись, похлопают меня по плечу и скажут:
- Ну вот, видите. Почему же вы так долго тянули?
Какие легковесные слова! Меня это даже немного трогает. Я должен был бы им ответить:
- Как я могу не оттягивать то, чего вообще не в силах себе представить?
Но что я таким образом выиграю? Ничего, отниму у них детскую надежду на мое исцеление и заставлю разделить со мной отчаяние.
Ничего! Ничего!
Разумеется, я уже и до сегодняшнего дня думал иногда на эту тему, думал, что будет, если я выйду отсюда. Нет, я не собираюсь бежать, зачем?.. Я знаю, что кое-кто из моих товарищей замышляет побег, это заметно по их беспокойно бегающим глазам. Я знаю также, они считают, что я замышляю то же. Я никогда не спорю с ними, и это только укрепляет их уверенность в том, что и я такой, как они. По-видимому, теоретически побег возможен, хотя и с опасностью для жизни. Не знаю, так это или не так, но каждые пятьдесят лет кому-нибудь будто бы удается бежать. Такие слухи ходят и дают пищу для разных планов. Но куда бежал тот человек? И куда хотят бежать люди, которые носятся с этой мыслью? Никто этого не знает. Они не могут даже членораздельно объяснить, от чего они бегут. Поэтому мне кажется, что идея побега своего рода праздное времяпрепровождение.
А может, я просто слишком стар, чтобы думать о побеге. Но если я и впрямь чересчур стар, то почему меня до сих пор посещает отчаяние?
Конечно, существуют и другие варианты; можно, наверно, иначе сократить свое пребывание здесь. С этим фактом обязательно надо считаться. К примеру, произойдет какое-нибудь стихийное бедствие. В наших палестинах не бывает землетрясений, это я вычитал в одной из географических книг, которую взял у нас в библиотеке; во всяком случае, в обозримый исторический период таких событий, как землетрясение, не случалось. Ну хорошо! И все же меня удивляет, что люди столь беспечны; сама посылка кажется мне чрезвычайно ненадежной. Разве не могут вдруг настать доисторические времена? А если так, то почему администрация, насколько мне известно, не предпринимает никаких мер? Какими бы скромными ни были ее возможности, пренебречь ими - значит жить сегодняшним днем, и только.
При землетрясении, как я это представляю себе, все наши здания здорово пострадают, хотя они построены очень надежно, но, быть может, это и приведет к обратным результатам. Если они сразу рухнут, то все вопросы снимаются; я, следовательно, буду похоронен под обломками. Но мне хочется рассмотреть другой вариант: стены треснут и сдвинутся с места. Балки, на которых держится крыша, полетят, кровля обвалится, и дождь будет литься вовнутрь. Двери с их крепкими засовами и замками сорвутся с петель и вывалятся из проемов; возможно также, что железные решетки, которыми забраны наши окна, сами выскочат из кирпичной кладки. Наверно, также лопнут водопроводные трубы, и прекратится подача тока. Более того, разрушатся стены почти четырехметровой высоты, которыми обнесена вся наша территория; поверх этих стен идет колючая проволока, и они утыканы осколками стекла; навряд ли эти стены выдержат. В каком-нибудь месте наверняка образуется пролом, через который можно будет выйти наружу, не отпирая главных ворот.
Но где же надзиратели? Я нарочно рисую себе такое землетрясение, которое только слегка повредило бы наши здания, нанесло бы им ущерб, но не полностью уничтожило бы их. Мне было бы жаль, если бы надзиратели при этом погибли. Конечно, можно сказать, что мы не причиняем им особых хлопот. Распорядок дня раз и навсегда установлен - на это потребовались долгие годы, за короткое время такого не придумаешь, - итак, распорядок дня установлен, и никому не нужно чрезмерно напрягаться, если исполнять все предписания. Правда, по ночам нас мучит бессонница, но нас пытаются спасти и от нее, заставляя трудиться днем, дабы почувствовать себя утомленными. Что же касается наших надзирателей, то их главная задача - следить за тем, чтобы никто из нас не убежал. Для того они и существуют, и, даже если ни один человек не будет помышлять о побеге, они обязаны не спускать с нас глаз; потому у них и нет времени оглядываться по сторонам. В этом отношении существование надзирателей труднее, нежели наше. Им даже дали в руки оружие и приказали стрелять, если мы вздумаем покинуть территорию. Вот уж действительно, их профессию приятной не назовешь. Кому охота по доброй воле заниматься такими делами?
Как уже говорилось выше, я рассчитываю на землетрясение средней силы, но и при нем наши здания станут непригодными для жилья. Тогда надзиратели наверняка скажут: "Вы сами понимаете, что нам в данный момент не до вас. Стало быть, придется вам самим пораскинуть мозгами. А там поглядим увидим..."
Вот когда мы оказались бы вне стен.
Вне стен. Да! Значит, у нас уже не было бы предписаний и установленного порядка. Я и впрямь не могу себе представить, как бы я себя повел. Разумеется, можно просто сказать - все будет зависеть от обстоятельств, от того, что попадется тебе на пути. Лучше всего положиться на волю случая... Ну а вдруг мне ничего не попадется на пути? Кроме того, этот вопрос нельзя выкинуть из головы, коли он уже однажды возник у тебя.
Хочу также признаться, почему на этом месте меня всегда заклинивает. Ночью, когда я стараюсь рассуждать обо всем логично, я неизбежно натыкаюсь на другой вопрос, который непосредственно связан с первым: как я вообще здесь очутился? Ведь, насколько мне помнится, я ничего не подписывал.
Самое странное, что именно этот вопрос принадлежит у нас к числу тех, которые нельзя открыто задавать. Не то чтобы он был официально запрещен иными словами, определенного закона, согласно которому человека за это наказывают, нет, но каждый сам чувствует, что поднимать этот вопрос означает нарушить правила приличия; поэтому молча, с обоюдного согласия, мы на эти темы не разговариваем. Надо обладать большой наблюдательностью, чтобы сделать из этого молчания свои выводы. Да и выводы эти не обязательно соответствуют истине.
