— Я говорю, укатили прибалты. В минуту снялись. А ты чего ж не пришёл попрощаться?
Пашута поинтересовался осторожно:
— А какое сегодня число? Что-то никак не соображу.
Владик назвал день и месяц, а заодно и год. Он был настроен саркастически.
— Ты меня не стесняйся, Павел Данилыч. Уж кто тебя сейчас поймёт, так это я.
— А чего меня понимать? Я весь тут. Ничего не прячу. Число забыл, это со всяким бывает.
— Бывает, — согласился Шпунтов. — Но не со всяким. Ну и как же мы с тобой теперь разойдёмся?
— В каком смысле разойдёмся? — Пашута всё более терялся и чувствовал себя неуютно, словно с ним обходятся, как с недоумком, а он тщится доказать обратное. А кому доказывать? И по какой надобности? Он здоров, трезв и отлично помнит, что Варя переместилась в город к Хабиле. Всё остальное чепуха.
— Я Вильямину имею в виду. Ты её к себе обратно заберёшь или как?
Пашута нашарил в кармане сигареты и попросил у Шпунтова огонька. Вместе задымили.
— Уехали, значит, прибалты, — спохватился Пашута. — А Раймун ничего не наказывал?
— Никому он ничего не наказывал. Злой как чёрт уехал. Спирина облаял. И деда Тихона… Так ты разберись всё-таки насчёт Вильямины? Она ждёт.
— Чего ждёт?
— Твоего решения, чего ещё, — в голосе Шпунтова зазвенели недобрые нотки. — Завладел ты бабой намертво, Павел Данилыч. Как только ухитрился… Вот открой по старому приятельству, чем ты её так призанозил?
У Пашуты от сигаретного дыма голова окончательно прояснилась.
— Мы с тобой братья по несчастью, Владик. Спасенья нам нет.
Шпунтов подался к нему.
— Ты меня в братья не записывай, Паша. Не надо… Хочешь правду? У меня иной раз такая злоба на тебя в душе… С великой охотой взял бы колун и врезал по башке. Знаю, не виноват ты ни в чём, а хочется… так уж хочется тебе врезать, Паша, мочи нет. Сегодня же уеду от греха.
— Я тебе сочувствую, Владик. Но врезать — дело нехитрое. Мы все врезать ловки. Потому и дурные. Всегда спешим кулак припечатать, где ум требуется. Сперва надо умом взвесить, а после приступать к действию.
— Ну и что ж ты своим умом решил, поделись? Про Вильямину я опять имею в виду.
— Она рассказывала, какое у ней прошлое?
— Мне это без надобности. Она не девочка, и я не мальчик.
— Вот это ты напрасно. Когда человека любишь, старайся побольше про него знать. Ключик к сердцу не в сегодняшнем дне. Ты не думай, мне Вилька тоже про себя ничего такого не рассказывала. Я сам догадался. Она своего прошлого стыдится. Знаешь почему? У ней там одни ошмётки.
Шпунтов заинтересовался, но вслух возразил:
— У всех в прошлом ошмётки. У одного тебя, Павел Данилович, там, похоже, райский сад цветёт.
Пашута самодовольно ухмыльнулся. Если кто и мог его сейчас разозлить, то уж никак не Шпунтов.
— Не бесись, Владик, и не зуди. Я ведь на твой вопрос отвечаю… У Вильки душа до сих пор в крови. Потому ей каждое доброе слово, как пластырь на рану. Зато и обидеть её легче лёгкого. Не так повернулся, а ей очень больно. Она людей через свои прошлые горести меряет. И никому не верит.
— Ага, понял тебя. Ты, выходит, добрыми словами её доверие заслужил, она тебя и полюбила. А я, выходит, медведь косолапый. Да ты соберись, Павел Данилыч! Кому ты это говоришь? Я перед ней ковриком стелюсь. Ни перед кем раньше так не заискивал. На самого себя смотреть противно.
Пашута объяснил и эту загадку:
— Нетерпеливый ты, Владик. Ты к ней как к человеку отнесись, а не как к бабе. В постель её не тащи, она к тебе сама придёт. Ты с ней, может, добр, да не с того края. Ты в ней личность оцени. Она этого ждёт.
— Во всём ты сведущ, Павел, — зловеще произнёс Шпунтов. — Почему же от тебя самого молодая вертихвостка с мордатым кобелём сбежала? Чего ж тебе твой ум не помог?
— То-то и оно, — добродушно отозвался Пашута. — Мы других учить горазды, а сами вечно в луже сидим. Это у людей общий большой недостаток. В чужом глазу соринку видим… А ты думаешь, почему она сбежала? Как тебе представляется? Стар я, может, для неё?
— Ты стар, а тот совсем безусый, — Шпунтов, раздавленный собственной бедой, не упустил случая накоротке восторжествовать. — Скажи спасибо, что не раздела. Я таких девочек со змеиным жалом в Москве на одну левую по пять штук клал. Павел Дани-и-ло-вич, умён ты, да с прорехой. У того фрайера «жигуль», вот он ей и по вкусу. Будь у тебя, к примеру, «Волга», тебе бы в её глазах вообще цены не было. Ты бы вроде принца считался.
— Это и все твои мысли?
— На сегодняшний день — да.
— Скучный ты человек, Владик. Тебе тридцать лет, а ты жизнь на гнилой зуб пробуешь. Иди домой, надоел.
Владик поёрзал на стульчике, будто крепче туда вминался. Изобразил на лице раскаяние. Ему не первый раз приходилось смирять гордыню перед этим человеком, но давалось это всегда с великим трудом. А что поделаешь? Стену лбом не прошибёшь. Если в самом деле ринуться врукопашную, то и тут, пожалуй, с Пашутой не совладать. Шпунтов не робок и ухватист, бывал в переделках, но сила солому ломит. Этот перестарок мышцами, как канатами, весь обвит — Шпунтов не однажды в душевой любовался.
— Не торопи, уйду. Но Вильямине всё же что передать? Оставаться ей или со мной ехать?
Отчаяние сделало Шпунтова невменяемым. Ему даже радостно было раз за разом расковыривать сердечную рану. Они с Пашутой действительно в одной пучине барахтались на ощупь, уже и не надеясь вынырнуть на поверхность. В этой пучине мольба не достигает посторонних ушей. И всё же Пашута пожалел товарища, подтолкнул ему под ноги небольшую укрепу.
— Мне к Вильямине возврата нету. Как и ей ко мне. Забирай её в Москву, так всем лучше будет. Ступай, Владик, ступай с богом.
Шпунтов выкатился из комнаты молча, желая в неприкосновенности донести Пашутины слова до любимой Вильямины.
А Пашута тут же забыл о его визите. Согрел чайник и с аппетитом поел Урсулиных пирогов, которые лежали на окне в промасленной бумаге. Несколько раз приходилось выскакивать из-за стола на скрип входной двери. Но скрип ему только мерещился.
Он покурил у открытой форточки. Из окна видна часть улицы, по которой должна была приехать Варя. Или прийти. За всё это время он и на минуту не усомнился в её скором возвращении. Вопрос был в том, как её встретить. Пашута смаковал во всех подробностях три хороших варианта. Первый — сделать вид, что вообще ничего не случилось. Ну так, словно она ненадолго выбегала во двор. Удивится ли она, когда он спросит как ни в чём не бывало: «Не собирается на улице дождик, Варенька?» Второй вариант был хирургического свойства. Как только она войдёт, запереть дверь, повалить её на кровать и совершить то, без чего они так долго обходились. Пусть визжит, пусть царапается, этот урок будет ей на пользу. Она с ним жестоко пошутила, и он так же отшутится. Обоим будет весело, и, как говорится, никто не останется внакладе.
И наконец, можно, не говоря худого слова, вытолкать её обратно за дверь и вдогонку швырнуть папку с рисунками, которую она в счастливой спешке забыла. Во всех трёх вариантах было много заманчивого, но имелся общий недостаток. Они все не оставляли никаких надежд на будущую совместную жизнь. Даже если он сделает вид, что ничего особенного не произошло, она окончательно убедится в том, что он рохля и недотёпа и его можно водить на крючке, как полудохлую рыбу на мелководье.
На дороге промаячили три старухи, поддерживая друг друга за локотки, потянулись к дому Спирина. Они все к нему повадились с того картофельного вечера, видно, ожидая общественно полезных распоряжений. А тогда хорошо посидели, вспомнил Пашута. Пироги у Урсулы удались на славу, да ещё трёх кур зажарили. Спирин своей властью объявил на весну и лето сухой закон. Правда, дед Тихон предлагал Пашуте, видя его состояние, смотаться к нему домой, но Пашута отказался. Никогда он не был склонен к зелью, вековечному, но сомнительному утешителю скорбящих на Руси.
Посочувствовав лихо запоздалой устремлённости старух, Пашута вернулся в Варину комнату и завалился на её постель. С часик проканителился в сладкой полудрёме, а потом пришла Урсула. На этот раз она принесла кастрюльку тушёного мяса с картошкой, Пашута ей обрадовался, хотя его раздражало, что она смотрит на него, как на калеку. Уселись вместе обедать, к Пашута сказал ей любезность:
— Как ты можешь жить с этим цербером, со своим мужем? Ты такая деликатная, а он такой варвар.
Не мешкая, запустил ложку в ароматное варево. У него что-то странное творилось с желудком. Сколь в него пищи ни кидай, оставался пуст.
— Сеня хороший, добрый, — возразила Урсула, отворачиваясь от Пашутиного жадного мельтешения ложкой.
— Добрый, да? — Пашута, не пережёвывая, заглотал жилистый кус мяса. — И работящий? Но я тебе, Урсула, советую от него уйти. Хоть к деду Тихону, хоть ко мне. Поживёшь вон в Вариной комнатёнке до её приезда… Мы с тобой оба люди чувствительные, изнеженные. А твой Спирин — он железный. Сам железный, а голова у него деревянная и вместо сердца — пуговица. Ты привыкла к нему, ничего не замечаешь. Ему бы трактором уродиться, он бы всех людей перепахал для удобства будущих посевов. Веришь ли, он так о Варе нехорошо отзывается. А ведь она ни в чём не виновата… Её Хабило обманом увёз. Пообещал ей свою квартиру отдать, зарплату большую положил. Вот у ней глаза и загорелись. Разве можно её осуждать? Как ты думаешь, скоро она вернётся?
