помещена рядом со мной как воспоминание, которое я гнала от себя, но которое намеревалось, хоть бы и в человеческом обличье, быть моим вечным соседом.
И все же, когда я видела, как обитательниц второго отделения приводили по утрам на процедуру, меня переполняли грусть и чувство вины; одетые в знакомые красные фланелевые халаты и серые носки, они прыгали и скакали вопреки попыткам медсестер их сдержать. Они не были мне чужими: я знала их и знала, как с ними общаться, и мне казалось, что, покинув второе отделение, я их предала. Когда они узнавали меня и заговаривали со мной, я испытывала неукротимый восторг и одновременно благоговение, как будто ко мне обратился голос из-за облаков.
Как-то утром я увидела Берту в сопровождении трех медсестер.
«Здравствуй», – сказала я робко.
«Чтоб меня, здравствуй! – воскликнула она. – А я тут на процедуру пришла». И она стала вырываться, а медсестры только усилили хватку и утащили ее в процедурную.
Несколько дней спустя нас со Сьюзан повезли в город на рентген, и у нее обнаружили туберкулез; ее поместили в одну из маленьких палат рядом с Маргарет и Евой, которая проснулась однажды утром, содрогнулась рвотой и умерла; ее мать, невысокая женщина с кривыми ногами и в сером пальто, пришла за ее вещами.
«Готовы к уколу?» – спросили они.
После инъекции, которую нам делали ранним утром, меня и трех других пациенток укладывали спать в палате, которую мы называли птичником; это было помещение, напоминавшее курятник или вольер из-за того, что верхняя половина двух его стен была сделана из металлической сетки, а одно единственное окошко пропускало недостаточно свежего воздуха, и ранним утром, после того как всю ночь комната была заполнена спящими людьми, в ней отчетливо ощущался аромат фермы. Мы сидели, подоткнув подо спину подушки, и согласно выданным инструкциям старались не уснуть, подбадривая друг друга разговорами, занимаясь шитьем или вязанием, пока постепенно в глазах не начинало двоиться, а голова не затуманивалась.
И в этот момент я всегда оказывалась в царстве снегов и льдов, а лицо моей матери, похожее на лицо ведьмы, у которой нос встречался с подбородком, предостерегало меня никогда не засыпать в сугробах: это самый легкий способ сдаться. Не ложись спать в сугробах! Поэтому я продиралась через наносы, в башмаки мои набился снег, одежда моя и вмятины на моем теле, подобно котловинам и лощинам, тоже все были заполнены снегом; ослепляющая белизна становилась все более белой, покуда сама не могла больше вынести собственную яркость, и тогда она внезапно превращалась в смертоносно-черный бархат, подобно любви, которая, надорвавшись, становится ненавистью, или темной стороне нашей сущности, которая неожиданно являет себя нам в тот момент, когда мы уверены, что упрятали ее куда-то очень глубоко.
Тяжесть снежного покрова редела, дробясь на маленькие снежинки – порхающие иголки или коготки крохотных белых птиц, вонзающиеся в кожу на моем лице. Я очнулась, мне в рот через трубку вливали глюкозу.
Затем мы завтракали и шли с медсестрой в отделение трудотерапии, которое разместили на отремонтированной веранде, откуда открывался вид на теннисные корты недалеко от центрального входа в больницу. Комнату заполнял свет восходящего солнца, где-то там мраморной синевой раскинулось море, прокалываемое лучами света. Я сидела и впитывала тепло цвета бледного золота, цвета тростника, из которого пациентки плели корзины и колыбели. Некоторые другие ткали шарфы ярких расцветок на миниатюрных станках или целые полотна на станках побольше, со сложным внутренним устройством, как если бы для их сбора использовали все детали детского конструктора. А еще из мягкого войлока делали игрушки: уточек, кроликов, мишек – и из самых лучших побуждений придавали им человеческие эмоции и надевали на них шляпы, пальто и фартуки.
«Вы бы чем хотели заняться?» – спросила эрготерапевт, молодая женщина в желтой спецовке. У пациентов только что был утренний чай, и она охраняла коробку с печеньем, чтобы не допустить самовольно добытых вторых порций. «Можно вот шарфы вязать или плести корзины. Может, игрушку сошьете? Или наволочку? Или вышивать крестиком будете?»
Я не хотела делать ничего. Я хотела сидеть и наблюдать за солнечными лучами, тенями, бегавшими за входившими и выходившими людьми, и волокном света, вплетающимся в теплые нити на ткацких станках.
«Даже не знаю», – ответила я.
И вот врач дала мне деревянную основу и несколько прутьев, заблаговременно замоченных в воде, и я думаю, было бы очень грустно просто сидеть и переплетать стебли, продевая их между другими стеблями, если бы не привезли зубную пасту – полную канистру казенной зубной пасты – и ящики с тюбиками, которые нужно было наполнить этой субстанцией идеального серого цвета и консистенции теста из помета чаек.
Так что я наполняла тюбики, закатывала им концы, чтобы не протекали, и была благодарна за то, что, хотя события завтрашнего дня, обитательницы второго отделения, мои собственные страхи и искажения реальности были от меня скрыты, у меня было умение, которое могло бы помочь «занять свое место в мире»: я умела расфасовывать зубную пасту по тюбикам!
Иногда вместе с тремя другими пациентками, которым назначили инсулиновую терапию, мы выбирались за пределы веранды и играли в теннис на корте, а однажды я увидела, что доктор Стюард наблюдал за нами из окна своего кабинета, и подумала: вот он смотрит на меня и удивляется, почему не перевел меня раньше из второго отделения; и размышляет, что, возможно, там остались и другие, для кого не осталось никакой надежды, которых готовили к «изменению» и «снижению напряженности», но которым все еще можно помочь, не разоряя их мозг и не спиливая самые мощные деревья в лесу.
Через несколько недель, когда курс лечения был завершен и предупредительность персонала (как и запас золотистых ячменных леденцов) растаяла, как закатный свет, каждая из нас: Нола, Мэдж, Ева и я – снова вернулась в свое темное заточение, как возвращаются кролики в свои норы после дневных прогулок среди репы. Казалось, мы стали счастливее и упитаннее. Нола вернулась домой к мужу и малышу. Мэдж, у которой обнаружили туберкулез, поместили в маленькую палату рядом со Сьюзан. Ева, чей дом находился на Северном острове, упаковала свои многочисленные чемоданы с модной одеждой и отбыла; провожал ее сам доктор Портман, который с провинциальным уважением относился к обитателям иных стран, независимо от того, проживали ли они за много миль отсюда, за морями, горами и равнинами, или в своих мечтах, таких же отдаленных.
А меня перевели в «птичник»,
