В прежние времена в центрах высокой культуры и цивилизации вроде Александрии эпохи правления наследников Александра Великого, Версаля эпохи Людовика XIV или Людовика XV, может быть, по контрасту с реальной жизнью возник интерес, пробудился вкус – род недуга – к буколической поэзии, к идиллии, к тихой сельской жизни, к пастушеской любви. Нечто подобное произошло и в душе прекрасной маркизы. В Мадриде ей было хорошо, но порой сердце ее тосковало по простой, патриархальной жизни. Воображению рисовались идиллические картины неизъяснимой прелести, сотканные из воспоминаний о родном селении, о своем саде, цветущих апельсиновых деревьях, благоухающих фиалках, о голубом андалусийском небе и о прочих удовольствиях безыскусственной жизни, близкой к матери-природе.
Когда все английские лорды, русские князья и парижские львы были у ее ног и она утомилась от всеобщего восхищения, ей стала грезиться другая жизнь. Она не видела в нынешней своей жизни поэзии и полагала найти ее в чем-то другом, доселе неиспытанном и неизведанном.
Пока жажда блистать в обществе и быть любимой не угасла в ее сердце, поэзия и романический идеал воплощались для нее в том всеобщем поклонении и обожании, предметом которых она была. Главными условиями осуществления этого идеала были несокрушимая добродетель и верная любовь к почтенному маркизу. Нарушить верность мужу или хотя бы бросить тень на его имя значило для нее сойти с того золотого пьедестала, на который он ее вознес и поставил. Надо думать – и, вероятно, сама Констансия думала, – что то восхищение, которое внушала ей удачливость маркиза в делах, и та благодарность, которую она испытывала к нему за безотказное выполнение ее желаний, были проявлением настоящей любви и искренней привязанности к мужу. Ей представлялось, что оба они составляют одно существо или, во всяком случае, неразделимое единство и что могущество, великолепие привалили им не откуда-то извне, под воздействием какой-то внешней силы, но исходят от нее самой, заключены в собственной ее персоне.
Так жила Констансия все эти семнадцать лет: любила своего мужа, была образцовой женой и матерью, слыла среди ветреников неприступной мраморной богиней. Все строгие и положительные люди ставили ее в пример супружеской любви и верности.
Даже маркиза дель Махано, сестра ее мужа, которую считали самой суровой и придирчивой дамой Мадрида, была очарована Констансией и ни в чем не могла ее упрекнуть. Разве что в недостатке религиозного рвения. Однако щедрые дары и пожертвования Констансии в пользу церквей, монастырей и приютов умеряли в значительной степени критический пыл маркизы. Как все святоши, она была скупа, но, будучи распорядительницей всех пожертвований, слыла щедрой, не теряя ни полушки из собственных денег.
Маркизу де Гуадальбарбо исполнилось шестьдесят шесть лет, но он на диво хорошо сохранился. Кипучая деятельность, верховая езда, охота, умеренность и полный достаток позволили ему сохранить молодость.
Он не уставал благодарить бога за то, что тот надоумил его выбрать себе такую жену. Констансия проявляла заботу о цветах, канарейках, коврах, бронзе, но с еще большим рвением заботилась, ухаживала и ублажала своего мужа; ведь он был так добр, услужлив, внимателен и щедр. Она целиком посвящала себя мужу: угадывала его желания, развлекала шутками и остротами, утешала, когда случалась какая-нибудь (обычно самая пустячная) неприятность, ухаживала за ним как за ребенком, когда он болел (обычно самой пустячной болезнью).
И все же, несмотря на все это, надо признать, что Констансия переживала опасный кризис. Впрочем, мы этого уже частично коснулись.
Идеал ее жизни, которой она жила до сих пор, исчерпал себя: он дал ей все, что мог дать. Фимиам лести, победы в свете, тысячи сердец, пламеневших любовью к ней, – на эту любовь она отвечала, разумеется, только благодарностью, – все это, прошу простить за грубое слово, осточертело ей. Теперь она желала более возвышенных наслаждений, стремилась к более прекрасному идеалу, душа ее жаждала высокой поэзии. Так бывает. В разгар прекрасного дня вы вдруг замечаете, что солнце начинает клониться к закату, окрашивает западный небосвод в золотистые и пурпурные тона, сердце наполняется томной меланхолией, и грудь теснят тысячи неизъяснимо очаровательных фантазий. Душа Констансии тоже слегка окрасилась в закатные тона; но молодость еще не ушла, она еще длится, и душа пребывает в меланхолии, стремится к неизведанным блаженствам, к прекрасной поэзии, к свету, к ласковому теплу, к благодати, которые продлевают ясный день жизни, наполняя его радостью.
Одно случайное обстоятельство дало толчок чувствам Констансии именно в этом романтическом направлении, подтолкнуло маркизу в сторону открытого моря, чреватого чудесными тайнами, рифами, мелями и обрывами.
Чета маркизов де Гуадальбарбо раз в неделю устраивала приемные вечера. В их салоне собирались сливки высшего мадридского общества. Каждый такой вечер был парадом красоты, знатности, богатства, писательских и военных талантов. Кроме того, маркизы де Гуадальбарбо давали обеды. В числе приглашенных был и генерал Перес, один на самых частых посетителей этого дома.
Генерал Перес, об отношениях которого с Роситой мы скромно умолчим, был не только влиятельным политиканом, от чьей воли зависели смерть или рождение министерских кабинетов, но самым дерзким, самоуверенным, настойчивым и легкомысленным волокитой. В этом виде сражений, равно как и в военных битвах, генерал Перес почитался настоящим Цезарем, и хотя ему не было известно речение «пришел, увидел, победил», поступал он именно так.
Этот бравый вояка, этот бесстрашный и удачливый герой, прославившийся тысячами подвигов, целиком посвятил себя Констансии. Он пронизывал ее огненными взглядами, ухаживал за ней с этакой генеральской лихостью. Ее пренебрежение к нему, колкости и даже гневливость он понимал не иначе, как притворство, хитрость, тактические приемы, применяемые маркизой с целью возвести преграды вокруг крепости, которая все равно в конце концов будет сдана.
Домогательства самонадеянного генерала бесили Констансию. Она считала, что в рамках светских приличий ею сделано все возможное и невозможное, чтобы осадить свирепого и настырного вояку и отвадить от себя, но напор генерала был чудовищным, почти невероятным.
Маркиз де Гуадальбарбо привык к тому, что его жену обожают, был абсолютно уверен в ее добродетельности и либо не замечал, либо делал вид, что не замечает той жестокой и плотной осады, которой подвергал ее генерал Перес. Констансия была достаточно умна и не просила мужа избавить ее от наглых ухаживаний чванливого кавалера, прогнать эту назойливую муху, когда та становилась особенно невыносимой, если не сказать опасной.
Между тем Констансия вынуждена была терпеть ухаживания генерала. Испытывая неудовольствие и раздражение, она надеялась отвадить его своей невозмутимостью и неприступностью. До этого Констансия не понимала тех мифов, в которых рассказывалось о преследовании нимф Паном и Галатеи циклопом Полифемом. Но теперь, mutatis mutandis,[106] в современной жизни, более упорядоченной и управляемой, она почувствовала себя Галатеей, за которой гоняется разъяренный Полифем – генерал Перес.
Больше всего ей досаждали и уязвляли ее самолюбие величавый вид генерала и та плохо скрытая уверенность, что, ухаживая за нею и снося ее равнодушие, он чуть ли не оказывает ей часть – это ей, считавшей себя выше всех генералов, ей, которой было прекрасно известно, что богатство и высокое положение ее мужа в обществе не зависят ни от каких политических и государственных деятелей! Она-то хорошо знала, что не муж нуждается в заручке министра финансов, а сам министр нуждается в его поддержке. И вот эта женщина теряла спокойствие и кусала губы, когда генерал Перес подходил к ней и только что не произносил покровительственным тоном: «Цените мою любовь и удивляйтесь, что я, такой важный, такой могущественный, терплю ваше небрежение».
Как раз в ту пору в дом Кон станси и каждый вечер приходил и раз в неделю обедал там наш главный герой, некогда отвергнутый ею кузен дон Фаустино Лопес де Мендоса.
Судьба была так сурова к дону Фаустино, что, несмотря на свою склонность к иллюзиям, он приобрел черты характера, совершенно противоположные характеру генерала Переса. Он стал робким, слабовольным, скромным, застенчивым. Его скромность привлекала Констансию и вызывала симпатию маркиза, который всячески расхваливал доктора и считал, что это блестящий пример того, как несправедливо и капризно распоряжается судьба, ставя достойных людей в унизительное положение и незаслуженно возвышая глупцов.
Поначалу Констансия спорила с мужем, утверждая, что причина неудавшейся карьеры дона Фаустино кроется в его характере, и приписывала ему множество недостатков… Однако маркиз склонялся к тому, что недостатков вовсе не было, а были только одни достоинства и совершенства. Постепенно маркиза убеждалась, что муж прав, и соглашалась с ним. Ей стало казаться, что доктор Фаустино – крупный ученый, увядший в расцвете сил, лев, которому подрезали когти, гений, которому подрезали крылья и помешали взлететь в эмпиреи.
