потому, что они слишком откровенно не любили друг друга. Он привязался к кухарке, негритянке по имени Грейс, она кормила его и шлепала, бранила и баловала, а также вытирала слезы, которые никто в доме не замечал. Но еще больше, чем Грейс, он любил ее мужа Генри.
Генри был или казался моложе жены. Для Грейс, да и для всех, он являлся сущим наказанием, так как пил по-черному. Вообще он был мастер на все руки, но в его прямые обязанности входило топить котел. Эрик до сих пор хорошо помнил помещение котельной, ее специфический запах, алые блики, игравшие на стенах, и свежее жаркое дыхание Генри. Они проводили там долгие часы – Эрик обычно сидел на ящике у ног Генри, а тот держал руку на плече или шее мальчика. Голос негра действовал на Эрика успокаивающе, даря сладостное чувство безопасности. Генри знал множество историй. Он рассказывал мальчику, как познакомился с Грейс, как соблазнил ее и как (это была его версия) уговорил выйти за него замуж; травил всякие байки о местных проповедниках и игроках – оказывается, у них много общего, а где-то они просто выступают одновременно в двух лицах; хвастался, как перехитрил одного такого и обдурил его дружка и как однажды вырвался из рук каторжников (попутно объяснив, как каторжников сковывают общей цепью). Однажды Эрик по обыкновению прибежал в котельную, где одиноко сидел Генри, и окликнул негра, но тот непривычно молчал; приблизившись, Эрик положил руку ему на колено, и тут его руку обожгли слезы, катившиеся из глаз мужчины. Теперь Эрик не мог бы вспомнить причину этих слез, но осталось незабываемым изумление, с которым он коснулся тогда лица Генри, почувствовав сотрясающую негра дрожь. С трудом удерживаясь от рыданий, бросился он ему на шею. Его переполняло острое чувство негодования против того, что доставило Генри боль и даже вызвало слезы. Тогда Эрик впервые ощутил на своем теле мужские руки, впервые прижался к груди и животу мужчины; ему было тогда лет десять-одиннадцать, и то, что он испытал при этом, ужасно испугало его, всколыхнув глубины подсознания. Но все же, как показал опыт последующих лет, испугало недостаточно, чтобы отбить навсегда охоту. Переживания свои он тогда посчитал порочными и распространяться о них не стал, объяснив это для себя тем, что Генри – взрослый мужчина и к тому же негр, а он маленький белый мальчик.
Вскоре супругов уволили, придравшись к очередному промаху Генри. Эрик подозревал, что именно он был истинной причиной увольнения: родители никогда не одобряли посиделок в котельной, и это подозрение усилило его неприязнь к ним. Во всяком случае, он жил своей жизнью, не посвящая их в свои дела, дни проводил в школе, а по вечерам перед зеркалом примерял старые платья матери и всякое цветное тряпье, какое удавалось раздобыть, принимал разные эффектные позы и произносил шепотом речи. Он осознавал, что такое поведение крамольное, хотя не мог бы объяснить почему. Но к этому времени он уже усвоил, что многое из его привычек в глазах родителей и всего света выглядит плохо, так что лучше держать все в тайне.
Вести тайную жизнь хлопотно; чаще всего она ни для кого не является секретом, кроме разве того, кто ею живет. Люди, с которыми он встречался по необходимости, первым делом догадывались об этой его второй жизни, они вызнавали его тайну – кто с намерением использовать ее в дальнейшем против него, кто – с менее низкими целями, но каков бы ни был умысел, момент разоблачения всегда ужасен, а мысль о том, что его тайна известна, – мучительна до крайности. У мечтателя нет другой цели, кроме как продолжать витать в облаках – только бы ему не мешали. Его иллюзии – защита от мира. Но у общества прямо противоположные цели, и его зубы только и ищут, как бы добраться до твоей глотки. Разве мог знать Эрик, что его фантазии, неявные для него самого, прочитывались в каждом жесте, выдавались каждой интонацией его голоса, обжигая людей яркостью, красотой и пугающей его самого мощью желания? Он рос крепким здоровым мальчуганом, играл, резвился и дрался, как все прочие мальчишки, заводил друзей, ссорился, секретничал, строил грандиозные планы. Но ни один из его друзей никогда не сидел с Генри в котельной и не целовал влажное от слез лицо негра. И конечно, ни один не выряжался вечерами, когда все в доме спали, в старые платья, шляпы, не брал в руки сумочку, не украшал себя лентами, бусами, сережками, превращаясь в выдуманных героинь. И, как бы они ни старались, им было не по силам перевоплотиться в тех, кем в ночной тиши становился он: подружками матери или самой матерью, какой она – в его представлении – была в молодые годы, а также героинями или героями прочитанных книг и увиденных фильмов, а то и просто вымышленными персонажами, чьи образы подсказывали ему имеющиеся под рукой аксессуары. И разве мог мальчишка, с которым он боролся в школе, догадываться, какую странную гамму чувств – от страха до жгучего наслаждения – переживает он, пока они возятся друг с другом, поочередно оказываясь сверху. Глядя на девочек, Эрик обращал внимание только на их одежду и прическу, не испытывая к ним чувств, подобных тем, что питал к мужчинам, – восхищения, страха или презрения. В этом он не был похож на остальных. И сны его отличались от снов его сверстников, и в этом тоже была некая преступная извращенность, еще не осознанная, но уже ощущаемая. Ему угрожала опасность, которая не грозила другим, и вот эта разница, замечаемая посторонними, чей инстинкт заставлял чураться обреченных, воздвигала между ним и его ровесниками преграду, которая с годами все больше росла.
Кроме того, возрастающее отчуждение, обособленность от окружающих объяснялись, и это понимал он сам, неприемлемой для других расовой позицией или, скорее, учитывая среду, в которой он обитал, отсутствием какой бы то ни было отчетливой позиции. Весьма известный и процветающий город, где жил Эрик, был, однако, невелик – впрочем, на взгляд Эрика, Юг вообще был невелик, во всяком случае, как оказалось, – для него, единственного сына известных в городе людей. Понадобилось совсем немного времени, чтобы при его появлении горожане начали сочувственно покачивать головами, поджимать губы, умолкать или, напротив, ядовито судачить. Спасало только имя отца. Эрик рано столкнулся с отвратительным раболепием людей, презиравших его, но не осмеливавшихся это показывать. Они давно уже не говорили то, что думали на самом деле, так давно, что перестали иметь свое отношение к чему бы то ни
