галереи и железного балкона в направлении алтаря, и пока преследующие ворвались в геникей [236], исчез за столбом и при помощи прикреплённой к окну проволоки или верёвки поднялся на руках и исчез в окне раньше, чем его успели настигнуть. Когда Хаджи и Ильязд вышли из Айя Софии с предосторожностями, то узнали, что русскому удалось спуститься на крыши окруж[ающих] строений и исчезнуть в ночи, так как поймать его не удалось.
В клокочущей толпе, медленно вытекавшей на площадь после внимательного осмотра, им удалось благополучно миновать заставу.
– Отправляйся сейчас же на тот берег, улицы теперь оживлены, сможешь пройти незаметно. Здесь оставаться ни в каком случае нельзя, завтра русскому нельзя будет показаться в Стамбуле безнаказанно, в Пера другое дело. Он силён, Мумтаз-бей.
Ильязд не выдержал:
– Да ведь этот русский был вовсе не русским, а он сам, переодетый и с приклеенной бородой.
– Да я это отлично знаю, – процедил Хаджи-Баба, – и не я один. Но Мумтаз не брезгует такими приёмами, чтобы разжечь ненависть к русским. И, как видишь, преуспевает здорово.
Весть о событиях в Айя Софии ещё не успела разнестись по городу, и ночное веселие, беззаботное, было в полном разгаре. Опять дребезжали заводные пианино, продавцы лакомств и питей кричали, и в кофейнях блаженствовала намолившаяся за день публика. На мосту продавали и хлеб, и булки с сосисками, и бублики с маком. В Чёрной деревне кондитерская к своему дневному триумфу прибавила ночной, но ночь мешала видеть её заразительность и злодеяния.
Неподалёку от башни, на подъёме, Ильязд обернулся, услышав за собой шаги Синейшины. Действительно, это был Синейшина, снова в турецкой, уже не монашеской одежде.
– Вы не будете отрицать, что я вас вывел из неприятного положения.
– Которое вы сами создали.
– Я весьма сожалею, что вам пришло в голову посетить мечеть в вечер, когда я должен был начать поход против русских. Я не мог, впрочем, отложить своего выступления и только подумал о вас.
– Спасибо. Я всё-таки думаю, что русская форма и отступление были приготовлены вами загодя и ваше появление в качестве русского было сделано не ради моего спасения.
– Пусть будет по-вашему.
– Послушайте, Мумтаз-бей, вашу ненависть к русским я понимаю и разделяю, быть может, вы это знаете. Но ваше ожесточение против беженцев, с ним я не совсем согласен.
– Молодой человек, вы не станете отрицать, что через полгода после нашей первой беседы и схватки оказался прав я, а не вы.
– В чём?
Синейшина засмеялся.
– Не прикидывайтесь. Вам это не идёт. Вы более чем знаете, что русские действительно подготавливают нападение на Айя Софию и захват Стамбула.
Ильязд остановился, подошёл вплотную к великану и сказал:
– Мне нужно вас видеть, чтобы с вами говорить. Зайдёмте в Малое Поле, если моё общество вас не пугает. Сидя за столиком, я вам лучше отвечу на ваш вопрос.
Синейшина отвечал кивком головы, и они вошли в сад, ещё не закрытый. Многочисленные перотские обыватели потели за столиками и благоухали ногами, хотя было ещё далеко до жарких дней.
– Я знаю или более чем знаю, что русские оборванцы готовят захват Айя Софии. Но так же как и вы, я знаю, что это комедия. Тогда как ваша игра поведёт к погромам и убийствам.
Ильязд выпел фразу и, откинувшись на спинку стула, жадно вдыхал купленный им у входа букет роз.
– Комедия, – возмутился Синейшина с искренним негодованием в голосе, – почему это вы выдумали, что это комедия? Потому что я принимаю меры, чтобы это мероприятие не удалось, и потому, что оно не удастся. Скупать оружие – это комедия? Устраивать склады – это комедия? Знаете ли вы, с каким упорством это оружие собирается, на какие жертвы беженцы не идут, чтобы приобрести его? И вы называете это комедией. Как бы не так. Если бы мы стали усыплять себя заявлениями, что всё это комедия или пустяки, дождались бы захвата Стамбула и такой резни, на которую одни вы, русские, способны. Нет, лучше несколько убитых при погромах и нападениях, о которых вы говорите, чем эта неизбежная и жестокая до последней степени бойня.
Он опорожнил стакан и в бешенстве бросил его через изгородь вниз, на кладбище.
– Не горячитесь, Мумтаз-бей, вы себя выдаёте. Вы фанфарон, но я убеждён, не сомневайтесь в моём беспристрастии. Поэтому слушайте меня внимательно, я более чем рад нашей встрече, которая мне развязывает язык и руки. Я сожалею даже, что не смог вас видеть раньше, тогда, я убеждён, вы бы воздержались от сегодняшнего выступления. Да-да, не перебивайте. Так вот. Русские действительно кое-что затевают. Но я утверждаю, что ни один из этих оборванцев и бывших людей не сошёл на землю после плаванья из Крыма с целью что-нибудь затеять; что если они что-либо и затевают, то хотя и с обильной болтовнёй, но без всякого одушевления и особой охоты, и, наконец, их подбивают на эту затею со стороны, я бы сказал, гонят в шею, чтобы как-нибудь оживить дохлую и раздохлую мечту о Софии – православном храме и заставить их что-нибудь делать ради оной мечты.
Синейшина обрушился кулаком на столик, но ничего не сказал.
– Вся эта история – предприятие некоего Суварова, американского подданного, который эту идею всячески раздувает и одновременно продаёт за большие деньги русским дрянное оружие для этого дела и в то же время снабжает русских деньгами в обмен за последнее, что они успели вывезти из России, на предмет покупки этого оружия и организации выступления. Я не напрасно провёл шесть месяцев в Стамбуле. Теперь для меня это не подлежит никакому сомнению. И если бы завтра, вместо того чтобы призывать к погромам, вы покончили бы с этим дельцом, возможность русского выступления рассеялась бы как дым.
Ильязд был доволен собой. Образ Суварова был настолько правоверным, соответствующим заученным формулам о личности дельцов, наживающихся на войне и потому на войну толкающих, что нечего было и задумываться, не было ли тут какого-либо промаха в рассуждениях. Нет, Ильязд вскрыл философию происходящего, видел на самых глубинах её двигателя, и, естественно, оставалось только гордиться собственной прозорливостью. Откинувшись на спинку стула, полулёжа, излюбленная его поза, он с любопытством рассматривал собеседника, ожидая решительных результатов от своих разоблачений. Но Синейшина хотя и пришёл в возбуждение, мало вязавшееся с сильным его характером, отвечал злым смехом на высокопарную речь Ильязда.
– Вы, вероятно, думаете, что сообщаете мне новость. Прав был старик Озилио, упрекая вас за неумение делать выводы. Философии недостаёт вам, молодой человек, философии. Роль Суварова мне превосходно известна. Ну что ж, он делает своё небольшое дело, и только.
Он бросил на землю папиросу, не докурив её, растоптал с бешенством, достал новую, закурил, убедился, что она плохо курится, снова бросил, снова растоптал,
