завоевавших для себя все и не оставивших нам ничего. Неприятно было встречать богоносцев-крестьян, с вилами и топорами в руках определявших, сколько человеку земли нужно…
Но, вот, прошли месяцы, годы. Утихло раздражение, забылась обида. И улеглась в душе презренная зависть.
– Что поделаешь! – каждую годовщину приходит в голову примиренная мысль. – Если не мы, пусть хоть пришедший нам на смену пролетариат наслаждается счастьем.
Не все ли равно, в конце концов, кому на Руси жить хорошо? Лишь бы общая сумма довольства в стране была максимальной.
Разумеется, не многие из рабочих и крестьян поверят, например, в мою искренность. Подумают, будто хитрю. Но даю честное слово: нет сейчас у меня по отношению к ним ни капли злобы, ни тени раздражения.
Читаю ежедневно в газетах, уже сколько лет, как хорошо устроился после завоеваний крестьянин. И вчуже радуюсь.
У каждого мужичка – усадьба. У каждого – мебель красного дерева. Рояль. Гобелены. Дуняшка, с досадой глядевшая раньше в окно на обстановку помещика, сидит сейчас сама в вольтеровском кресле, читает французский роман…
Читай, Дуняша!
Тятька Агафон ходит свободным барином в енотовой шубе по своим необозримым полям, любовно осматривает буйные озимые. В амбарах у него через щели выпирает зерно. На лугах – табуны лошадей, стада коров. На дворе – несметная птица…
Радуйся, Агафоша!
А мамка Аграфена, вся в кружевах и в атласе, гуляет в цветнике, распевает романсы, сморкается в платок с гербом, срезает хризантемы в саду…
Сморкайся, Аграфена!
Казалось бы, при виде такого торжества крестьянской власти могла бы снова вспыхнуть обида, разгореться застарелая зависть. И ничего! Ровно ничего! Тихое примиренное настроение. Светлая радость чужой удаче.
– Благословляю вас, поля, холмы родные!
Не поверят мне, наверно, и городские рабочие, избранный трудящийся элемент человечества. Но, опять-таки, даю честное слово: прошла у меня злоба и против них, та злоба, с которой относился я к ним в Петербурге во время выступления Корнилова.
Вот, прочел на днях, что в день двенадцатой годовщины всем рабочим будет выдана двухдневная порция муки. У человека, не умеющего владеть собою, наверно, помутилось бы в глазах от зависти при виде такого подарка. Поднялась бы со дна души черная муть.
А у меня – опять ничего. Привык. Ежедневно, ведь, читаю, как благоденствует пролетариат, осуществляя свою власть. У каждого рабочего собственный выезд. Абонемент в Большом театре. Паркетные полы. Люстры. Зал для балов.
И при таком благополучии, что такое двойная порция муки? Даже крупчатки?
Нет, пусть нам верят или не верят, но мы, буржуи, действительно, давно остыли в своих чувствах и не собираемся отвоевывать у пролетариата его рабоче-крестьянского счастья. Сидим мы в стороне, побежденные, никому не нужные, наблюдаем пышные годовщины победы и без всякой зависти восклицаем от чистого сердца:
– Поздравляем, товарищи!
«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 6 ноября 1929, № 1618, с. 3.
Книжная полка
Сижу в книжном магазине и просматриваю детские книги.
Какой блеск у переплетов старых довоенных изданий! Целая полка с чудесами Вольфа [199], Девриена [200], Суворина [201]. Горит еще не потускневшее золото тиснений, сверкает серебро заголовков, пышный букет цветного картона, коленкора, кожи.
Старость ли это или преждевременное впадание в детство – но насколько ближе душе моей разряженный том Рейнике-Лиса [202]; чем все чахоточные книги последнего времени!
Сравнить, например, с бароном Мюнхгаузеном нашумевшее произведение Ремарка. Насколько благороднее, правдивее и чище барон!
Если бы не проклятая необходимость следить за новой литературой, чтобы не казаться невеждой за чайным столом у знакомых, я бы только и делал, что читал «Золотую библиотеку» [203], «Зеленое царство» Кайгородова [204], «Отечественные героические рассказы» Абазы [205], «Путешествие Потанина по Тибету» [206]… И в виде отдыха сказки Афанасьева [207] или «Князя Илико» Желиховской [208].
Дурной тон, может быть. Но все равно. Трудно теперь определять тон, когда камертон у всей Европы утерян.
Перелистываю «Научные развлечения» Гастона Тиссандье [209] с особенным удовольствием. Сколько милых воспоминаний из далекого прошлого! Как родные жалели, что подарили мне эту книгу на Рождество!
Все графины, помню, наполнялись крутыми яйцами, научно втиснутыми внутрь давлением воздуха. В детской комнате не пройти: огромные лужи. Это я по Тиссандье кипятил воду над свечой в тонкой бумажной коробочке. На кухне тоже потоп: вертел на веревке ведро с водой, чтобы убедиться в существовании центробежной силы…
Вспоминаются даже стихи, написанные тогда в честь этого таинственного явления природы:
«О ты, пространством бесконечная,Сила центробежная, вечная!»
А, вот и Робинзон. Сколько времени не держал я его в руках! На обложке чудесный портрет героя. Сидит рядом с Пятницей у порога прелестной хижины, вокруг – аккуратные фруктовые деревья, сам он в новеньком костюмчике, бородка подстрижена, наверху даже подбрита. А Пятница – красавец, в локонах, прямо от парикмахера.
И на титульном листе трогательная надпись порыжевшими чернилами: «Дорогому Коле от мамочки».
Коля, Коля, где ты теперь? В Америке? В Африке? Что поделываешь, бедняга? Воспользовался ли опытом нашего общего милого предшественника? Или нет у тебя даже собственной хижины и некогда тебе подстричь твою отросшую бороду?
Читаю, перелистываю, вспоминаю… А вокруг – сутолока. Толпятся покупатели. Нерешительно перебирают книги, испытывают мучительную борьбу между внешним видом издания и внутренним состоянием кошелька… И слышу, как рядом со мной молоденькая дама совещается с мужем, что купить к Рождеству семилетнему сыну.
– Ну, бери, в таком случае, Мюнхгаузена.
– Ах, нет. Он может все это принять всерьез.
– Шура всерьез? Что ж ему три года, по-твоему?
– Не три года, Петенька, но все-таки… После рассказов Владимира Степановича об его охоте в Смоленской губернии Шура всему может поверить.
– Ладно. Возьмем тогда вот это… Жюля Верна. На аэростате.
– И это не подойдет, Петенька. Теперь все летают на аэропланах, а я вдруг аэростат. Вот что. Возьмем лучше «Каштанку» Чехова. Правда?
– Что же… Чехов наш, таганрогский. Я ничего не имею. Только поймет ли Шурка? Не рано?
– Отчего рано, Петя. Во-первых, всем нам приятно перечитать. Во-вторых, дедушка как раз болен, дадим ему тоже. А, в-третьих, Шуре будет, в некотором роде, на вырост. Сейчас не поймет, после начнет разбирать. Не часто же приходится покупать книги!
«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 30 декабря 1929, № 1672, с. 2.
Новый год
Какое, все-таки различие в характерах у деда Мороза и Нового Года!
Деда Мороза все мы и уважаем, и любим. Старик это верный, порядочный, дело свое знает отлично, появление его всегда приносит радость, веселье.
Никогда про деда Мороза нельзя сказать, что это сквалыга, мошенник. Есть у него что-нибудь с собой, он сейчас же все выложит, раздаст. Нет ничего, он вздохнет, похлопает рукавицами в холодной нетопленной комнате и сокрушенно начнет оправдываться:
– Хотел, знаете, занести что-нибудь, да вот, после большевицкого грабежа никак не оправлюсь.
Совсем не то хитрый, двуличный и плутоватый Новый Год.
В то время, как
