дед Мороз обладает качествами вполне нормального, благожелательного старика, Новый Год уже тем отличается от обыкновенных людей, что от первого января до тридцать первого декабря успевает вырасти, возмужать и состариться.
В начале первого месяца сохраняет еще кое-какие ребяческие черты. Но затем, к февралю уже становится школьником, в марте начинает ухаживать, к маю превращается в крупного балбеса, летом в расцвете сил лодырничает на курортах, осенью в качестве пожилого тщеславного человека без умолку болтает в парламентах, а к декабрю обращается в мерзкого старикашку, презираемого людьми за хвастовство и за невыполнение всех возлагавшихся на него надежд.
Десять лет эмиграции, слава Богу, научили нас расценивать каждый Новый Год по достоинству. Помню: как были мы наивны в самом начале, в 1921, в 1922-ом!
Пробьют часы полночь, откроется дверь, войдет этот самый мальчишка без штанов, с одной пальмовой ветвью в руках, – и все с ума сходят от радости.
– В этом году в Россию поедем! – торжественно заявлял, поднимая бокал, Иван Иванович.
И мальчугана, у которого, можно сказать, на губах еще молоко млечного пути не обсохло, торжественно сажали за стол, потчевали, чем Бог послал, вливали ему в глотку всевозможные местные вина: турецкие, болгарские, сербские, французские.
Иван Иванович, расчувствовавшись и вперяя взор вдаль, вступал даже в мистические беседы с малолетним гостем:
– Нет, ты скажи, деточка, с какого вокзала я в Петроград въеду: с Балтийского или с Николаевского?
Некоторые простаки в нашей новогодней компании даже целоваться с Новым Годом лезли:
– Милашка ты моя! Крошка! Дай я тебя облобызаю!
Прошло перед нашими глазами таких новорожденных субъектов восемь штук. Вырастали они на виду у всех, превращаясь в здоровенных беспринципных идиотов. Только по нашему христианскому долготерпению и уважению к сединам провожали мы каждого такого старика без подзатыльников, стараясь забыть все им содеянное и надеясь, что новый младенец окажется лучше.
И, вот, с каждым годом, тосты наши становятся осторожнее, вдумчивее, скромнее.
В 26-ом:
– Господа! За осуществление наших надежд!
В 27-ом:
– Господа! Вы сами знаете, за что я пью.
И в 28-ом – просто и сдержанно, с прежней верой в голосе, но без торжественных фраз:
– Дай Бог!
Я не знаю, как нынешний Новый Год встречали другие. Но я на этот раз решил в корне изменить тактику.
Бьет двенадцать часов, а я лежу в кровати и беззаботно читаю книгу о «Старчике Сковороде», который мудро утверждал, что все нужное – легко, а все трудное – ненужно.
И, вдруг, стук в дверь:
– Тук, тук.
– Кто там?
– Это я, Новый Год.
Он пролез в комнату, с удивлением оглянулся, где же вино и закуски, и нерешительно подошел к кровати:
– Что тебе? – довольно грубо спросил я.
– Да, вот… Пришел… Может быт, почествовать захотите?
Он нерешительно почесал пальмовой ветвью за ухом, опять оглянулся: нет ли чего выпить и закусить.
– Иди с Богом, мальчонка, иди, – приподнявшись в кровати, сказал я. – До сих пор много младенцев тут шлялось и все без толку. Почествовать то я тебя не отказываюсь, почествую с удовольствием, но только не теперь, а в конце декабря. Ты, вот, подрасти, прояви себя, покажи, каких ты взглядов, что ты сделаешь с Гендерсоном [210], со Сталиным, с Менжинским. И тогда милости просим!
Не знаю, обиделся ли он или нет. Возможно, что чуточку. Но по растерянным глазам и по вытянутой физиономии легко было заметить, что догадался, в чем дело.
И превосходно.
Авось поймет, что приходить на землю просто так, для препровождения времени – заслуга не велика.
И постарается, быть может, заслужить уважение.
«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 1 января 1930, № 1674, с. 3.
Сочельник в будущем
За эмигрантские годы много любопытных рождественских рассказов наслышался я.
Сидишь в сочельник в кругу добрых друзей и знакомых, смотришь на скромную елку, а кто-нибудь из присутствующих, у кого память побогаче и воображение посвежее, начинает вспоминать исключительные случаи из прежней жизни в России.
Чего только не бывало тогда!
Дед одного из рассказчиков заблудился в своем собственном имении и, умирая в лесу, оставил подробный дневник, который через двадцать лет был найден в животе убитого дикого кабана.
Дядя другого охотился в своих владениях по желанию: то на белых медведей, то на львов. Смотря по тому, куда направлялся с собаками: к северной границе имения или к южной.
А елки у всех в детстве были только гигантские: высотой метров в десять, пятнадцать. Свечей зажигали при пошатнувшихся делах одну тысячу, при улучшении обстоятельств – две. Чтобы прикрепить звезду к вершине елки, специально звали из местного цирка акробата.
Слушая все эти воспоминания, и охотно веря им, чтобы не разрушать иллюзий у сидящих вместе с нами детей, я, однако, не раз задумывался относительно далекого будущего.
– А что начнут вспоминать эмигранты в Сочельник там, в России, когда большевизма в помине не будет, и когда нынешние молодые люди сами станут почтенными, убеленными сединами, рассказчиками?
Можно вообразить, до чего дело дойдет!
Зажгут елку. Усядутся взрослые поодаль, в кресла. Дети повертятся, покружатся в танцах, а затем начнут приставать:
– Дедушка, расскажи, что ты делал, когда был этим самым… беженцем?
Дедушка, который после переезда из Константинополя во Францию, кроме завода Рено и погреба Феликса Потена никаких других страшных приключений не испытывал, конечно, не захочет ударить лицом в грязь.
– Ну, что ж вам рассказать, дети мои? Про боа-констриктора, что ли, в желудке которого нашли мемуары моего друга Незнамова? Или, может быть, про карликовую елку, которую мы зажигали на льдине в Баффиновом заливе?
– Все равно, дедушка. А ты разве бывал в Баффиновом заливе?
– Эх-хе-хе, деточки, где я не бывал только! – загадочно вздохнет дедушка. – Про Попокатепетль слышали, наверно? Так вот, на вершине Попокатепетля мы в 1925 году Ноый Год вместе с казачьим хором встречали. Сидим, ужинаем, а над головой каждого из нас огни святого Эльма горят. Светло, как днем. Или, помню, Сочельник 1929 года. Жили мы тогда на берегу Индийского океана в огромной пещере… Хорошая пещера была, со всеми удобствами – со сталактитами и сталагмитами. Срезали мы к празднику морскую сосну, прикрепили к двум бревнам, чтобы крепко держалась, украшения на ней всякие развесили, зажгли свечи. И вдруг, землетрясение. Отломилась скала, волны нахлынули, и нас унесло в открытое море. Наша елка плывет, свечи горят, украшения сверкают, а мы держимся за бревна, гребем, страшные рассказы друг другу рассказываем. Да, хорошее время было, детки, хорошее. А вот расскажу я вам одну страшную историю из своей жизни в Париже. Хотите? Приехал я туда из Марселя в международном поезде, но не внутри, как все, а снаружи, прицепившись к оси вагона первого класса. Приехал, стал искать работу, а работы нет, да нет. Хочу разыскать своего старого друга адвоката Степанова, а адреса тоже не знаю. Ходил я так по столице мира месяц, другой, третий,
