Вдруг я услышал чей-то голос:
- Вот, тетенька, подходящий человек... С этими словами ко мне приблизился мужчина, землекоп по виду.
- Господин студент, - сказал он, поклонившись, - ты в Токио едешь, да?.. Вот мы и решили тебя попросить... Сразу видно - человек ты надежный. Сделай милость, довези до Токио эту старуху... Несчастная она. Такое горе случилось! Сын у нее на серебряных копях Рэнтайдзи работал. А теперь помер, и невестка тоже. От этой... как ее... инфлюэнции. Померли они, значит, и трех детишек оставили. Куда же бабке-то с ними? Посоветовались мы и решили на родину ее отправить. Она сама из Мито. Уж присмотри ты за ней, господин студент, не откажи! Бабка последнее время совсем плохая стала. Как приедете в Рейганто, проводи ее на вокзал Уэно да посади в электричку... Хлопот, конечно, много, но уж мы тебя так просим! Да ты взгляни на нее, самому жалко станет.
Старуха стояла как неживая. К ее спине был привязан грудной ребенок. Справа и слева в подол вцепились две девочки - лет трех и пяти. В грязном фуросики лежали рисовые шарики и соленые сливы. Рудокопы толпились вокруг нее, утешали. Я охотно согласился присмотреть за бабкой. Меня наперебой благодарили:
- Выручил ты нас, господин студент! На тебя вся надежда.
- Спасибо тебе большое! Мы бы сами должны ее проводить до Мито, но куда уж нам...
Катер страшно качало. Каору так и не проронила ни слова, смотрела в одну точку, плотно сжав губы. Когда мы подошли к пароходу и я, схватившись за веревочный трап, стал прощаться, она было разжала губы, но опять ничего не сказала, только еще раз кивнула.
Катер пошел назад. Эйкити сорвал с головы кепку и помахал мне. Когда они были уже совсем далеко, Каору тоже махнула мне чем-то белым.
Я стоял у борта и до тех пор смотрел на остров Осима, пока пароход не вышел в море и южная оконечность полуострова Идзу не исчезла из виду. Маленькая танцовщица... прощание... все осталось где-то далеко-далеко, в невозвратном прошлом.
Я спустился вниз посмотреть, как там устроилась бабка. Ее окружили какие-то люди, расспрашивали, утешали. Успокоившись, я прошел в соседнее помещение. Волны в проливе Сагами были высокие, пароход швыряло из стороны в сторону, у меня даже бока заболели. Заглянул матрос и раздал всем на всякий случай тазики. Я больше и не пытался сидеть на месте, подложил под голову портфель, улегся. Внутри, там, где находится сердце, вдруг образовалась страшная пустота. Время исчезло. Из глаз закапали, а потом бурно потекли слезы. Портфель стал мокрым и неприятно холодил щеку. Пришлось его перевернуть. Со мной разговорился юноша, сын фабриканта из Кавадзу. Он ехал в Токио держать вступительные экзамены в Высшую школу. Моя студенческая фуражка явно произвела на него впечатление. Увидев, что я плачу, он спросил:
- У вас случилось что-нибудь? Какое-нибудь горе?
- Да нет, ничего не случилось. Просто расстался с человеком, откровенно, нисколько не стесняясь, признался я.
Люди видели, как я плачу. Но мне было совершенно безразлично. И еще легко от всеочищающих слез.
Я и не заметил, как на море опустилась ночь. Просто понял, что уже ночь, когда на далеком побережье, в Адзиро и Атами, засветились огоньки. Я замерз и проголодался. Юноша развернул сверток из бамбукового лыка, протянул мне еуси. Еда была не моя, но я спокойно ел суси, кусочек за кусочком. Потом залез к юноше под накидку. Любое проявление человеческой доброты казалось мне вполне естественным. Такое уж у меня было состояние - полной опустошенности и просветленности. Завтра, как приедем, провожу бабку на вокзал Уэно. Это тоже само собой разумелось. Весь мир стал для меня чем-то целостным и неделимым.
Фонарь под потолком погас. Сильно запахло морем. Из грузового трюма остро потянуло свежей рыбой. Я придвинулся к юноше, пытаясь согреться теплом его тела. В абсолютной темноте снова хлынули слезы. Меня охватило томительно-сладкое чувство. И все исчезло, и весь я превратился в чистую, прозрачную воду, которая исторгалась слезами, ничего не оставляя после себя.
