все же и моральное удовлетворение как супруга знаменитости, сейчас не знала, куда деться. Никто не верил, что Кирпиков болен.
— Закрылся да хлещет!
— Коровьими глотками!
— Его поили, он думал — даром?!
— Мы не дураки, как некоторые думают! — кричал пенсионер Деляров. — Авансы выданы!
— Вы не дураки, — уважительно говорила Дуся, мать-одиночка. И в данное время вообще одиночка, дочь самокруткой ускочила замуж в город.
С приходом Афони наступила ясность момента. Кирпиков болен. Был. Выздоравливает, зря не орите. Больше не пьет ни под каким видом. За работу (тут Афоня сделал паузу) будет брать деньгами.
— Деньги — мера труда! — крикнул Вася Зюкин.
— Молчал бы! — оборвала его Оксана.
— А расценки? — бегая трусцой вдоль прилавка, кричал Деляров. — Пусть покажет расценки! А подоходный налог он думает отдавать? А частносекторский? А комиссионный? А многодетный? А прогрессивный?
— Действительно, вот именно! — поддакивала Дуся.
— Платить по совести, — отвечал Афоня.
Кирпиков чинил упряжь. Сшивая ременные вожжи, резко продергивая дратву, он все больше оживлялся и все больше уважал себя — победил, выдержал натуру, действительно переродился. Визит Афони он расценивал так — приходило прошлое с его пережитками, но оно его не утянуло и уже не утянет.
Всю упряжь перебрал он, все проверил, добрался до кнута. Плетенный из узкой сырой кожи, кнут залоснился, почернел, черенок из вереса был как лакированный. Сколько раз этот кнут взвивался над мерином. И без того надрывался мерин, тянул воз, и казалось, вот-вот сдохнет — и останется воз в глубокой колее, в сыром овраге, но со свистом и руганью врезался кнут, обжигал кожу, и мерин дергался, чуть ли весь не продевался в хомут и выволакивал воз на высокое место. Старший сын Николай тоже мог помнить этот кнут. Дважды он попробовал его: первый раз, когда Кирпиков увидел сына курящим и чуть не оторвал папиросу вместе с губами, и второй раз, когда ребята возили солому на быках и в полдень убежали купаться. И заигрались, пикируя с деревьев, подражая Тарзану из трофейного фильма. Заигрались все, а досталось Кольке, сыну бригадира. «Бей своих, чтоб чужие боялись…» — так оправдывал себя тогда Кирпиков.
Через колено сломал черенок, отшвырнул к печке. Нет, никого больше он не ударит в своей новой жизни.
— Ну! — решительно сказал он, вставая, обводя взглядом свою избу: кровать, на которой он чуть не умер и выжил, тетрадь, в которой была запись о его втором рождении. — Ну, запевай «Дубинушку» на две недели.
Он выкатил из конюшни плуг, смазал взвизгивающее колесико.
— Выходи, — велел он мерину.
Мерин не шевельнулся. Наступила заминка. Не хотелось Кирпикову ругаться в новой жизни, но для мерина наша речь не делится на печатное и непечатное.
— Выходи, голубок, — сказал Кирпиков. — Будет твое имя Голубок. Или Голубчик. Ругань забудь. Начнем жить по-новому. Выходи, Голубчик.
Номер не прошел. Положение деликатное. Ругаться неприлично — пережиток, но пахать надо. Кирпиков хватился за пояс — кнута нет. Им хоть бы пугнул для виду. Мерин тоже мучился — хозяин заговорил с ним как-то непонятно. Пришлось легонько одноэтажно матюгнуться. Мерин облегченно вздохнул и вышел.
Варвара вынесла ведро с водой.
Но опять заминка — не пьет мерин, ждет команды. Пришлось скомандовать, не ехать же с ненапоенным конем — завалится.
— Приступить к приему пищи, — сказал Кирпиков и сморщился: так издевательски по отношению к трудяге мерину прозвучали эти слова. — Ты тоже хорош, — сказал он с упреком. — Тебе дают самостоятельность, не матерят, а ты? Нет в тебе гордости.
— Может, еще дома побудешь? — испуганно спросила Варвара, думая, что муж заговаривается. — Окреп бы, а, Саня?
— Я бы побыл, — сказал Кирпиков, — но не от меня зависит — пора.
Солнце хлестало во всю свою теплынь и светлынь. Корешки каждой травинки крепли, холодная водица торопилась по ним вверх. Мальчишки старались выскочить из дому босиком. Даже ожидающий их справедливый подзатыльник был не помеха. Хотелось сигануть вдоль по улице, по лужам, но вдруг замечал мальчишка красных жучков-солдатиков, присаживался на корточки и смотрел, как солдатики бегают взад-вперед, и пытался понять, куда они бегают, зачем, но бегали они пустые, без толку, и было их беготне только одно объяснение — весна.
И началась страда.
Поселок стоял частью на песке, частью на глине. Подзолистые были повыше и быстро высыхали, песок сыпался из-под плуга в отвал с шуршанием. Лемех продирался песком до блеска и пронзительно вспыхивал на заворотах, когда Кирпиков переставлял плуг в новую борозду.
Начал Кирпиков с одворицы Ларисы. Отказался выпить, его не неволили. Лариса подумала, что еще сто раз успеет отблагодарить, да и сто раз уже, полагала она, ему наливали и в долг и даром.
Ближе к пруду, на суглинках, земля была тяжелой, непроворотной. Там были огороды фельдшерицы Таси и почтальонки Веры.
Мерин, приседая от напряжения, продевался в хомут, плуг выталкивало вверх, Кирпиков обшибал ноги о вывороченные комья и камни и поневоле матерился.
Хозяйки просили перепахать второй раз, впопережку по вспаханному. Кирпиков не отказывал, но давал мерину и себе передышку. Мерину выносили искрошенную в тазу буханку хлеба, пахарю стопочку. Раньше стопочку Кирпиков принимал и, бывало, шутил: «На допинге идем». Сейчас отнекивался.
Мерин доедал хлеб, и снова они принимались за нелегкое дело свое. Кирпиков сбрасывал телогрейку, в следующем доме оставлял пиджак, потом стаскивал и рубаху и шел за плугом в шапке и в синей спортивной майке. Майку привез ему сын. Кирпиков поправлял падавшую с плеча лямку и орал на мерина: «Куд-ды, так-распротак, пр-рямо! Бороздой!» — и тому подобное, потому что ругаться пришлось: мерин одержал победу над именем Голубчик и сохранил прежнее к себе отношение.
После работы хозяйки зазывали Кирпикова в дом. Кирпиков и сам бы рад отдохнуть и поговорить. Раньше, когда он пил в каждом доме и перехаживал хмель на ногах, у него было непрерывное дурное состояние. Сейчас он смертельно уставал, но голова не болела, это радовало, хотя выпить с устатку, разогнать кровь ох как тянуло. Держался.
— Ну, не осуди, не побрезгуй, — говорили ему, пододвигая стакан.
— Нет, нет, — говорил он, — не заставляйте, не могу.
— Ну что такое для мужчины рюмочку?
Наливали побольше.
— Какая тут рюмочка, эка бадья. Ох, бабы, не тратьтесь вы на это пойло. — И переводил разговор. — Небогата наша землица, бессолая, да тепла, — говорил он, кладя на стул шапку и садясь на нее. — Ледник виноват. Ледник-от был, мать его конташку, и утянул на юг все наше плодородие. У них там всякие цитрусы, хитрусы. На нашей земле растут. Зато там у
