— Понравилось мне у вас, ребята, — басил Виссарион, не забывая опорожнять тарелку за тарелкой духмяного борща. — Хорошо у вас, аж сердце отмякло. Природа, мать её… Мы забывать стали, чем она пахнет. А она — тут. Красота, простор. Угодили вы мне, спасибо. Но и я вас при случае не забуду. Особо тебя, Ляля. Ты телефончик-то на память заучи, пригодится. Такие люди, как я, попусту языком не болтают.
— Вы на хуторе семьёй желаете осесть али как? — поинтересовался Раймун.
— Огляжусь сперва. Давно думу имел на воле обустроиться. При правильном подходе — это же золотое дно. Город ныне совсем обеднял на натуральный продукт. На рынок загляните — пучок редиски тридцать копеек. Кура — червонец. На клубничке да цветах умные люди за сезон на две машины собирают. Прежние власти землицу в разор ввели, теперь её, родимую, подымать заново надо. Ныне, как встарь, поклонись пониже, не бойся хребет согнуть — и сыт будешь, и одет. Да ещё как! Вы тут сослепу хозяйствуете, по старинной дремучести, а надобно потребу дня чуять, эксперимент вводить. Земля не обманет. Стократно за ласку воздаст. Только ты к ней с понятием подойди, не шустри. Эх, люди! Когда вы только жить научитесь.
— Это вы верно сказали, верно, — поддержал родную тему Раймун. — Сгнил род человечий на корню, и не будет ему поблажки. Атомных бомб настругали, а в собственном доме навести порядок ума не хватает. По городам в кучу сбились, от собственной вони задыхаются. Стадо двуногое! Другой раз подумаешь — кого жалеть? Вон Пашка телевизор починил, я вчера поглядел, чего показывают. Там с голоду подыхают, в другом месте газом травят, по улицам куда-то бегут сломя голову, горы огнём пышут. Всё кому-то грозят, точно с цепи сорвались. Псам моим покажи, от ужаса околеют. И этих людей жалеть?
Виссарион, сытый, довольный, ближе надвинувшись на притихшую Лилиан, веско заметил:
— Тут ты, братец, перегнул палку. Это у тебя от общей необразованности такое впечатление. Надо всё же разделять. Ты нас с ними не равняй, это будет политическая близорукость. Они нам бомбами грозят, это да, но не мы им. Наши люди повсеместно увлечены строительством лучшего будущего, только не знают, с какого конца за дело взяться. Говорильня пустая — от неё весь вред. Я тебе про что толкую? Человек с верного направления сбился, воспарил от земли в небесные выси. А человек не птица. То-то и оно. Теперь дано новое указание. Каждый должен свой собственный участок, где живёт, взрастить и обиходить. Тогда ты гражданин, а не трутень. Понятно говорю, нет?
— Выходит как? — заинтересовался Пашута. — Каждый человек обязан клубнику для рынка выращивать?
Виссарион ему улыбнулся с пониманием.
— Ты парень бедовый, я тебя сразу определил. Бедовые переиначивать ловки. Я тебе про клубнику для примера вспомнил. Суть не в том. Ты, допустим, клубнику ростишь, я ульи ставлю. Лялечка, конечно, цветы выхаживает, и всё это к обоюдному благу. Понял, нет? Главное, к земле придвинуться. Хозяина на землю вернуть — вот задача первейшая. А ты меня хочешь подковырнуть. Зря. Любителей подковыривать у нас всегда хватало из среды бездельников. Они настоящего хозяина и затуркали. Особенно те подковырщики, которые к власти пробились. Но нынче, тебе повторяю, время их кончилось.
Раймуну показалось, что Пашута чем-то обидел замечательного покупателя, он заметил с досадой:
— Вы на него, Виссарион, не сердитесь, мозги у него всё же городские, куриные. Да и молод ещё. Но как работник он справный, нам пригодится.
Однако и Мальтуса гость поставил на место:
— А ты, хозяин, городские мозги не хай. В городе много дельных людей. Там такие индивидуумы водятся, тебе и не снилось… А ты, значит, в работниках тут обретаешься? По какой же это надобности?
— От преступления он скрывается, — ответил за Пашуту окончательно сражённый Раймун. — Совершил преступление, а какое, не говорит. Совесть его мучит.
— Гм, бывает… — Виссарион с новым любопытством оглядел Пашуту, смущённо потупившегося. — Совесть есть понятие, привнесённое из религиозного суеверия. Обыкновенно человека мучит не она, а страх перед возмездием, иначе называемый раскаянием. Ну да это сложные материи, вам, возможно, не понять… Чего ж ты такого натворил, молодец, откройся. Легче будет. Меня можешь не опасаться, я в чужие дела не лезу, своих хватает.
Лилиан осмелилась вякнуть:
— Чего вы к нему пристали? Павел Данилович человек хороший, незапятнанный. Правда, Павел Данилыч?
Пашута ей улыбнулся с благодарностью, но ущипнуть уже не мог — Виссарион загораживал. Он её и урезонил:
— Ты, девушка, без нужды не вмешивайся, когда о серьёзном толкуют. Твоё разумение женское, оно из чрева идёт и для опыта жизни цены не имеет.
Пашута сказал:
— Всё-таки с клубникой полной ясности нету. Допустим, вы её будете выращивать, Раймун тоже, другой-третий, Лилиан цветами займётся, а деньжат, понятно, на этом можно заколотить, раз уж время пришло настоящих хозяев. Ну, а кто же будет иной продукт производить, который для рынка, для продажи не выгоден? Одной клубникой сыт не будешь… И ещё… Вы хутор покупаете и прочее, а как быть тем, у кого ни хутора, ни денег, тем же городским труженикам, которые на зарплату живут? Им, значит, прозябать и на вашу клубничку издали любоваться?
— Эк его на клубнике заклинило, — усмехнулся Виссарион. — А ведь я знаю, за что ты пострадал и почему от следствия скрываешься. Догадался, представь себе.
— За что же?
— За зависть, молодой человек, за зависть. Позавидовал кому-нибудь, кто лучше тебя жил, да и решил справедливость кулаком уравнять. Разве нет? Эх, ребята, зависть нас всех губит. Не можем мы равнодушно стерпеть, если кто красивее нас на свете устроился. А кто бездельник, тот самый первый завистник. Ему всё кажется, что другим пироги в рот с неба сыплются… Уразумей ты, человече, в каком обществе живём. Оно у нас, слава богу, для всех равноправное. Котелок варит на плечах, руки целы — дерзай! Никто тебе не запретит приложить умение и силы, коли ты, конечно, против всей социальной правды не прёшь и остальным людям вреда на приносишь. Понял, нет?
— Я тоже про вас догадался, — сказал Пашута. — Вы потреббазой заведуете? Или складом?
— Молод догадываться, — осадил его Виссарион. — Начальник я автобазы. Чистые документы справишь, приходи. За баранку посажу, через три года свою машину будешь иметь. Годится тебе?
— Мне машины не надо, у меня другая мечта.
— Какая же, если не секрет?
— Самолёт хочу купить. Поможете?
— Самолёт купить — не диво, — без раздражения ответил Виссарион. — Беда в другом. Плохо, когда потребности опережают идеал. Это человека озлобляет, и он начинает на луну брехать, будто она в его несчастьях виновата. В человеке не только зависти много, но и дури. Ты это всегда имей в виду.
— Керосином облить и спичкой чиркнуть! Гори оно всё синим пламенем, — вмешался долго молчавший Раймун. — Ничего другого не заслужил человечий род.
Виссарион, утомлённый жирным обедом, вдруг резво засобирался. Вспомнил и о таксисте: «Пока мы тут пируем, он на морозе вянет. А ведь тоже живая душа». Когда уж влез в шубу и напялил песцовую шапку, осведомился о главном, о цене. Спросил как о незначительном, руку Лилианову нежно тиская:
— Ну так вот, при взаимном расположении сколько рассчитываешь взять за всё хозяйство в целом, товарищ Раймун?
Раймун, заворожённый официальным обращением, ляпнул наобум:
— Да не менее ста тыщ надеюсь получить.
Виссарион даже не поморщился.
— Сто так сто. Через недельку дам знать тебе.
Пожал мужчинам руки, а Лилиан, обхватив за шею, облобызал в обе щеки.
— С тобой особый разговор, голубка. Жди и звони. Поняла, нет?
На дворе, перед тем как нырнуть в машину, ткнул перстом в сторону Грома и Грая, вывалившихся из будок, наставительно заметил:
— Собачек тоже надо с пользой разводить. Не на морды их вонючие любоваться.
Фыркнул мотор, укатило такси.
Раймун произнёс в изумлении:
— Миллионщик он, что ли, чёрт рогатый! Ты гляди, Лялька, какой бы тебе человек нужен. Ну да ладно, разберёмся.
— Не-е, — возразил Пашута, — Больше мы его, пожалуй, и не увидим.
Сбылось его пророчество. Ни через неделю, ни через две ослепительный Виссарион на хуторе не появился.
3
В январе Пашута приехал в Ленинград, на сей раз как бы в командировку. Раймун Мальтус почтил его ответственным поручением: послал продать остаток прошлогоднего сала, которое в погребе малость подопрело. В остатке было поболе ста килограммов. Раймун и раньше намекал ему на это сало, но Пашута не принимал разговор всерьёз.
Как-то под вечер прилёг он у себя в каморке, ни с того ни с сего потянуло подремать, вдруг сладко, обморочно его разморило. Лежал на животе, уткнувшись щекой в тугую подушку, и не спал, а словно закачался на утлой кроватке надо всей землёй. Страшно ему стало и уныло. Прошлая жизнь, от которой тщился сбежать, настигла, потянула обратно. Вроде никаких лиц не различал и голосов не слышал, но что-то мягко стронулось в груди, отяжелело, и таким зряшным представился побег, аж слёзы подступили к глазам. Кого он обманывает и зачем? Разве он мальчик? Чего не хватало ему прежде, того нигде нет. В нём самом того нет. Даже слов не найти, чтобы обозначить этот мираж. Человек в своей судьбе, как жук в дерьме, никуда не денешься. Примеряй её на себя, а по сторонам не рыпайся — вот закон жизни. Всё отпускается в единственном числе, кроме котлет в столовой. Смертельной маетой оборачивается то, к чему смутой тянется душа, но чего судьба для тебя не предусмотрела.
