Им двигало не злорадство и не любовь, а нечто напоминающее любознательность ученого.
- Льюис, - спросил он, и красивое лицо его загорелось интересом, - а кто-нибудь лежал в постели тысячу дней?
- Да.
- А я его знаю?
Он продолжал свои расспросы. Лежал ли так долго я? А Маргарет? А его отец? А дедушка? Увлеченный, он спросил:
- А миллион дней лежал кто-нибудь в постели?
- Люди не живут так долго.
Он снова задумался.
- Если бы у меня был космический корабль, я бы мог за тысячу дней долететь до луны?
- Да.
- Нет, не мог бы, - торжествующе воскликнул он с видом полного превосходства. - За тысячу дней я улетел бы куда дальше. Я бы добрался до самой Венеры; пора бы тебе знать, это все знают.
Чарльз не заснул в обычное время и плакал, требуя, чтобы мать не отходила. Он был неспокоен и около девяти опять плакал; но ни я, ни она не заметили никакой перемены. Мы долго не ложились, но так как он молчал, то мы наконец пошли спать. Не успел я задремать, как тут же проснулся и стал слушать: из детской не доносилось ни звука. Все было тихо, я не различал даже сонного дыхания Маргарет.
Боясь снова заснуть, я спросил:
- Ты не спишь?
- Нет, - ответила она.
- Так и не засыпала?
- Нет еще.
- Ему хуже?
- Нет, я была у него, он спит.
Она говорила твердым голосом, но, теперь окончательно проснувшись, я услышал в ее тоне настороженность и тревогу.
- О чем ты думаешь?
Помолчав, она ответила:
- Кое-что меня беспокоит.
- Скажи мне.
- Я надеюсь, он поправляется, и, вероятно, это не понадобится. Может быть, и не стоит об этом говорить. Но если ты не возражаешь, в случае рецидива я хотела бы, чтобы ты разрешил мне вызвать к нему Джеффри.
Слыша этот голос, прерывающийся от волнения, я представил себе долгие часы ее бессонной ночи. Но я вдруг разозлился и стал жестоким.
- Странно, - заметил я.
- Мне все равно, странно это или нет, он прекрасный детский врач.
- Есть и другие прекрасные детские врачи.
- Он лучше всех, кого я знаю.
- Есть другие такие же, и даже лучше.
Мое раздражение прорвалось, она тоже готова была вспыхнуть. Но именно она, менее выдержанная из нас двоих, первая взяла себя в руки.
- Подходящий момент для ссоры, - сказала она в темноте.
- Мы не должны ссориться, - ответил я.
- Позволь мне объяснить.
Но она не смогла сделать этого толком. Так же, как и я, она страшилась ухудшения. Кроме того, был еще Морис, ведь за ним тоже необходимо присматривать. В случае, если Чарльзу станет хуже, ей нужен врач, на которого она сможет положиться полностью, иначе она не вынесет.
Голос ее дрожал.
- Неужели это непременно должен быть Джеффри?
- Тогда я буду знать, что мы сделали все возможное.
Для нас обоих этот выбор возрождал прошлое. Я ревновал к Джеффри; ревновал, как ревнуют к человеку, которому причинили зло. Одно его имя напоминало мне о том времени, когда я ее потерял, мое оцепенение в тот период; оглядываясь назад, я считал тот период самым страшным в жизни. С тех пор как Маргарет пришла ко мне, я избегал встреч с ним. Он отдал ей Мориса с условием, что может навещать сына, когда пожелает. Он приходил регулярно каждую неделю, но в эти дни меня никогда не бывало дома.
А она, хоть и очень хорошо относилась к Чарльзу Марчу, но тоже чуть-чуть ревновала меня к нему, ревновала к тому периоду моей юности, о котором знала лишь по рассказам и который так и остался для нее неведомым.
И еще одно. Совершенно вразрез со своим характерам она усвоила черту, которую я замечал у более пожилых женщин: ей нравилось преклоняться перед своим врачом, создавать из него идола; может быть, наше с ним прошлое мешало ей боготворить Чарльза Марча.
- Главное, чтобы его лечили, - сказал я. - Все остальное можно отбросить.
- Да.
- Если тебе необходим Джеффри, вызови его.
Не прошло и пяти минут, как она уже спала, впервые в эту ночь; но сам я еще очень долго не мог заснуть.
Утром, когда мы вместе вошли в детскую, все эти ночные волнения казались далекими. Малыш выглядел не хуже, чем накануне, поздоровался с нами, температура у него не повысилась. Морис ушел в школу, а мы все утро вместе просидели у кроватки, наблюдая за Чарльзом.
Кашель утих, но из носа все еще текло. Он не капризничал; лежал и слушал, как ему читали, но порой казался вялым. Потом вдруг ему надоедало слушать, он прерывал нас на середине книжки и требовал, чтобы начали сначала. Я убеждал себя, что он и раньше проделывал такие штуки.
Вскоре после полудня, взглянув на него, я вдруг поймал себя на мысли: минут десять назад он не был таким красным.
Я мгновенно взглянул на Маргарет; наши глаза встретились, опустились и снова обратились к кроватке; мы не решались заговорить. Я дважды отводил взор от личика ребенка, смотрел на пол, Куда-нибудь в сторону и считал минуты, надеясь, что, когда взгляну на него снова, окажется, что я ошибся.
Прошло несколько тревожных минут, а я все еще не поднимал глаз на Маргарет. Она не отрываясь смотрела на ребенка. Она тоже заметила. На этот раз, когда паши взоры встретились, каждый прочитал в глазах другого только страх. Когда мы снова взглянули на Чарльза, лицо его тоже было искажено чем-то похожим на страх. Щеки пылали, зрачки расширились.
Я сказал Маргарет:
- Я позвоню Чарльзу Марчу. Если он еще не вышел, скажу ему, что мы хотим пригласить и Джеффри.
Она пробормотала "спасибо". Как только я вернусь, она свяжется с Джеффри.
К телефону подошла жена Чарльза и сказала, что он уехал с визитами.
- Прежде чем быть у вас, он позвонит домой, и, если что нужно, я могу ему передать.
Когда я вернулся в детскую, ребенок обиженно плакал:
- Головка болит.
- Мы знаем, маленький, - спокойно ответила Маргарет, ничем не выдавая своего волнения.
- Больно...
- Доктора полечат тебя. Скоро придут сразу два доктора.
Внезапно он заинтересовался:
- Какие два доктора?
Потом он снова начал плакать, закрывая руками глаза и хватаясь за голову. Маргарет пошла звонить, но по дороге шепнула мне, что температура поднялась; она быстро сжала мою руку и вышла, оставив меня около него.
Он плакал, уткнувшись в подушку, потом спросил, где она, как будто давно ее не видел. Я сказал ему, что она пошла за другим доктором, но он, кажется, не понял. Прошло несколько минут, в течение которых слабый плач ребенка прерывался лишь звяканьем телефона, - Маргарет звонила врачам. Я разговаривал с сыном, но он отвечал невнятно. Затем вдруг залепетал о чем-то настойчиво, лихорадочно; в его словах был какой-то смысл, но я ничего не мог разобрать. Моргая глазами, он прикрывал их рукой, показывал на окно и чего-то требовал, о чем-то просил. Ему было больно, он не понимал, почему я не помогаю ему, и плакал сердито и растерянно.
Я сам пришел в отчаяние от растерянности, бессилия и малодушного страха.
Он опять стал о чем-то просить, умоляя, произносил какие-то слова. Теперь он все время повторял; "Пожалуйста, пожалуйста", но слово это звучало не как просьба, а как злой, горячечный приказ; это был просто рефлекс, он привык, что так люди скорее выполняют его просьбы.
Я молил его говорить медленно. Полусознательно он сделал над собой усилие и заговорил более внятно. Наконец я его понял.
- Больно от света. - Он продолжал показывать на окно. - Потуши свет. Больно от света. Потуши свет. Пожалуйста, пожалуйста.
Я поспешно задернул занавеси. Не говоря ни слова, он отвернулся от меня. Я ждал, сидя рядом в золотисто-коричневом мраке.
53. СМЕЛЫЙ ПОСТУПОК
Вскоре после возвращения Маргарет его вырвало. Пока она его мыла, я заметил, что шея у него напряглась, как у изможденного старика за едой. Щеки стали пунцовыми, руки беспорядочно тыкались в глаза, хватались за виски.
- Головка болит, - сердито вскрикивал он.
Плач звучал надрывно, с какой-то яростной ритмичностью, которую не могли нарушить никакие слова матери. Через несколько минут послышались новые горькие жалобы:
- Спинка болит!
Продолжая плакать, он кричал:
- Пусть перестанет! Мне больно!
А когда мы наклонялись к нему поближе, крик становился капризным и раздраженным.
- Что они делают?
Этот беспрерывный плач оглушал нас. Мы оба не могли оторвать от ребенка взгляда, - лицо его горело. Мы смотрели, как непроизвольно двигаются руки, словно отталкивая боль. Не глядя на Маргарет, я знал, видел совершенно отчетливо, что лицо ее от душевной муки разгладилось и помолодело.
Так мы стояли, и было уже около двух часов, когда вошел Чарльз Марч. Он нетерпеливо оборвал мои объяснения; осмотрел ребенка, пощупал напрягшуюся шею и сказал мне резко, серьезно и сочувственно:
- Вам бы лучше уйти отсюда, Льюис.
Я пошел к двери, а он начал расспрашивать Маргарет: не появлялась ли сыпь? Давно ли так напряжена шея?
В гостиной меня ослепил дневной свет; я закурил, и по комнате поплыл синий в лучах солнца дым. Плач перешел в какой-то вой; мне показалось, что с того момента, когда я вошел в эту комнату, солнечный столб значительно передвинулся вдоль по стене. Внезапно вой оборвался, и меня качнул, словно взрывная волна, ужасающий, пронзительный вопль.
