Люси. Протест для меня не так существен, Рихард… Прошу вас, постарайтесь меня понять… Соучастие, мой шаг — это прежде всего демонстративное соучастие. Я ощущаю себя теснейшим образом связанной с этими людьми, поэтому мне хотелось бы… разделить их участь…
Пич (останавливаясь перед ней). Из солидарности стать заключенной?
Люси. Я родом оттуда. Это мои друзья. Я сама обреку себя на те испытания, на которые их обрекли другие.
Пич (с озабоченностью должностного лица). Но что можно, что удастся вам достигнуть таким путем?.. Вы голодаете… Живете в строгой изоляции… Вы сами ставите себя в условия, в которые наши коллеги поставлены силой. Вы добровольно разделяете страдания, которые им причиняют… На что вы надеетесь, Люси?
Люси (готовая и к этому вопросу). Этого я еще не знаю… Разве всегда надо прежде, чем решиться на какой-то поступок, спросить себя, чего ты этим достигнешь? Велика ли будет польза? Разве недостаточно желания оправдаться перед самим собой?
Пич (после паузы, он знает, что пускает в ход свой самый веский аргумент). Люси, вы мне нужны в институте. Вы всем нам нужны.
Люси. Это мне тяжелей всего.
Пич (поспешно). Всем ясно, как важна для нас ваша работа, причем именно теперь.
Люси. Рихард, если бы я только могла…
Пич. И мы в полной зависимости от вашей работы.
Люси. Я обо всем подумала.
Пич (со сдержанным обвинением). Правда, Люси? И о том, что есть еще и другая солидарность — солидарность с нами? Или, по-вашему, мы не имеем права на нее рассчитывать?
Люси. Нет, конечно, имеете… Я знаю, чем я вам обязана, Рихард… Вам лично и всем коллегам по институту.
Пич. Я имел в виду только работу… То, что вам удалось сделать… Американцы, Люси, теперь тоже ищут фермент, который восстанавливал бы разрушенные стенки клеток. Вы знаете, что это значит… Если бы с вашей помощью нам удалось, если бы…
Люси (горестно). Дорогой друг, вы напоминаете мне о моем долге перед биологической наукой.
Пич. Разве это мало значит? Подумайте о том, чего мы могли бы достигнуть, если бы продолжили работу.
Люси (тихо, твердо). Это еще не все… Они там, у нас, безоружны… Они не могут возвысить свой голос. Должен же кто-то говорить за них? Или хотя бы указать на то, что с ними происходит? Я спрашивала себя, Рихард, что легче…
Пич. Вы на это ответили.
Люси….И я хочу вам сказать: мы живем не для того, чтобы добиваться успеха… Успеха на своем месте. Если мы хотим укрепить веру в жизнь, мы должны всегда откликаться на несправедливость, да…
Пич (он переводит взгляд с нее на портрет в овальной раме). А Виктор? У вас есть известия от Виктора Гайтанидеса?
Люси. Он арестован… Он арестован вместе со своими сотрудниками.
Пич (его осенила догадка). Это, Люси, вероятно, имеет какое-то значение… для вашего решения, я хочу сказать.! Коллега Гайтанидес… да… он работает отчасти над теми же проблемами, что и мы. Насколько я знаю, он достиг примерно тех же результатов, что и мы, в отношении структуры протеина… Он не только ваш друг юности…
Люси (тихо, решительно). Нет, Рихард. Мое решение не связано с тем, что Виктор работает над той же проблемой… Я догадываюсь, какое у вас сейчас возникло предположение… Вы думаете, я не хочу оказаться в преимущественном положении… Не хочу воспользоваться тем нежелательным преимуществом, которое могло бы теперь возникнуть. Нет, дело не в этом.
Пич (после того как он долго на нее глядел не без скрытого упрека). Я обеспокоен, Люси.
Люси. И вы во мне разочаровались.
Пич. Да, разочаровался. И, если хотите знать, вот почему: рано или поздно вы себе покажетесь мученицей… неизбежно… Вы убедитесь, что ваше решение не возымело никакого действия. И чтобы это компенсировать, вы решите стать мученицей. Я даже боюсь, что у вас появится самоудовлетворенность, присущая мученицам… Нет, я просто не в силах понять вашего решения. Своей работой вы могли бы помочь многим. А тем, что вы делаете, вы никому не помогаете. Бессмысленно… это бессмысленная жертва.
Люси. Вы не первый- Рихард, кто мне это говорит… Поверьте мне, я знаю все возражения; которые можно мне высказать.
Пич (агрессивно). Тогда я только удивляюсь, что вы им не внемлете… потому что все эти возражения справедливы…
Люси (вежливо). Простите меня, Рихард, но длительные визиты…
Пич (иронично). Ясно, время свидания истекло… Но все же я позволю себе сказать, после всех лет совместной работы, Люси… Мы очень за вас волнуемся… мы не можем изменить ваше решение. Но по дружбе должны вам сказать, что крайне о нем сожалеем.
Чем дольше он говорил, тем отчетливей нарастало в нем волнение, и это волнение превращало профессора Пича и совсем другого посетителя, чем тот, кто звонил у двери, казалось, даже лицо его изменилось. Иоганна, во всяком случае, увидела, что оно стало жестким, искаженным, и каскад его движений прекратился, когда он, снедаемый разочарованием, комментировал решение Люси — крайне раздраженно, в полном недоумении и так пристрастно, что можно было подумать, будто он побывал в схожей ситуации и говорит на основании личного опыта.
После такого обмена репликами, после таких обвинений визит не мог кончиться так же, как начался. Возможно, он возлагал чересчур большие надежды на свой приход, но так или иначе он вдруг подошел к ее тахте и осведомился тоном, который вполне можно было назвать служебным, каким именно сроком Люси желает располагать для своею «мероприятия». И всем своим видом дал при этом понять, что теперь его интересует лишь точный ответ. Люси глядела на него с изумлением, словно она ожидала любого вопроса, по только не этого, и сказала, пожав плечами:
— Как я могу определить срок? Разве это от меня зависит?
Сомнительно, что он уже тогда пришел к какому-то окончательному выводу, но выслушал этот ответ с задумчивым, сосредоточенным видом, словно ему суждено было еще сыграть важную роль в решении, которое предстояло принять. В конце он спросил невнятной скороговоркой, при каких же обстоятельствах им предстоит снова встретиться, но вопрос этот прозвучал так язвительно, что он тут же поспешил распрощаться; и после беглого пожатия руки, во время которого он не смог совладать с выражением иронического почтения, двинулся к двери. А Люси? Она с трудом подняла ноги на тахту, полежала минутку, скрючившись, с облегчением вздохнула, вытянув свое плоское, жилистое тело, и закрыла глаза, словно испытывала огромное облегчение. Она не обратила никакого внимания на те слова, что произносились в холле, и не изменила позы, когда вернулась Иоганна.
— Надо думать, вы пришли примерно к одному и тому же мнению, верно, Иоганна? Одним словом, вы друг друга одобрили.
— Ваш гость ушел, — сказала Иоганна, — а я вот осталась, а почему, сама не понимаю. Здесь нечего делать или почти нечего. Да вообще знаете ли вы, что я уходила?
— Чай ты мне принесла вовремя, — сказала Люси, на что Иоганна ответила холодно:
— Я привыкла больше работать.
— Знаю, — сказала Люси, — но ты должна привыкать к новым обстоятельствам: чем добросовестней ты прекратишь обо мне заботиться, тем больше ты мне поможешь.
Просто невозможно читать под этот шум, думает Рита Зюссфельд, стук, грохот… Да что это Хайно творит в своей комнате? Там все ходуном ходит, будто ураган бушует, что-то скрежещет, лязгает — звуки не жилья, а сортировочной станции, даже трубы парового отопления разносят по дому звонкие мелодичные удары. Она кидает грозные взгляды на потолок и рассеянно покрикивает, призывая его к порядку, когда становится особенно шумно, но закравшееся вдруг подозрение разом заставляет ее вскочить с места.
Она швыряет книгу на стол, выбегает в холл и, уже не прислушиваясь, несется вверх по лестнице, машинально отмечая про себя, насколько опасна красная ковровая дорожка — вечно она загибается, и о нее спотыкаешься, — распахивает, не постучав, дверь комнаты Хайно Меркеля. Марет! Где же Марет? Увидя, что Хайно на коленях ползет к креслу, привинченному к стене, она, громко зовя сестру, подбегает к нему, склоняется, чтобы как-то помочь, но тут замечает, что он ее тоже заметил; она на миг застывает и начинает медленно отступать — это не бегство, нет, но все же ей хочется быть вне сферы досягаемости. Она хорошо знает это набрякшее от напряжения лицо, это непроизвольное покачивание головы, словно маятника, синеву губ и эти судороги, сводящие тело, будто его пытают током, который обладает, однако, и живительной силой. Она снова зовет сестру, но уже не так громко, как бы на всякий случай, потому что, отступая, видит в широко открытых глазах Хайно затаенный в самой глубине проблеск воли и сопротивления, и тогда она понимает, почему он, сотрясаемый конвульсиями, все же упорно ползет в одном направлении — к пей, вернее, к креслу, стоящему у нее за спиной.
