Анатолий Байбородин - Озёрное чудо

Ознакомительная версия.

— Ур-р-ракша-а-а-а!.. Ур-р-ракша-а-а-а!.. Впер-р-ре-од!..

Баясхалан просил, чтобы мигом вернулись, но они скакали к луне, озиравшей степь дремотным оком; летели стремя к стремени, и, взмыленных, осадили коней возле онго хухан, грустно шелестящей на ветру сиротскими лохмотьями. Объехав березу, чтобы охолонить, утихомирить сопревших коней, спешились подле коновязи. Кажется, не был Елизар большим охальником, но, как баяли в деревне, лобызало уродился добрый, отчего податливые губы Даримы быстро задеревенели, взбугрились и вишнево, видно даже при свете месяца, ярко зацвели. Все пронеслось диковатым, знойным ветром, словно они еще летели верхами по степи, понужая прытких коней, но теперь степь выстилалась под копытами не студено-белая, а красная и раскаленная. Все было грешно и страшно… Всполошенная кровь как вспыхнула, так и угасла; Елизар, болезненно отрезвевший, сгорающий от стыда, опустошенный, виновато оглаживал девушку, угрюмо и отчужденно лежащую на его пиджаке. Хотя и не подавал вида, душу Елизарову рвало свирепое раскаянье, маяла вина перед Даримой и ее родичами; и так хотелось пасть на колени и со слезами молить Господа, чтобы простил ему грех, яростно и двуперстно креститься, как учил покойный дед, стуча лбом в сухую и твердую землю. Но, не молясь, не каясь, Елизар еще нежнее и бережнее оглаживал девушку, теперь уж родную, плотью слитую, скорбно обнявшую бабьи колени, утопившую в них заплаканное лицо. Очнувшись, Дарима вопрошающе вгляделась в Елизаровы виновато блуждающие, пустые глаза, словно высматривая в них свою девью судьбу, и парень, перехватив ее полынный взгляд, стал вспоминать:

— Когда шел на гурт, загадал себе счастье возле этой березы, и привиделась ты…

— Зачем все это?! — она застонала, раскачиваясь, морщась от горечи, — Сама виновата…

— Чего ты убиваешься?! — приобиделся Елизар. — Я же люблю тебя.

— Как я отцу и Баясхалану в глаза погляжу?

— Придем на гурт, скажу, что поженимся; падем на колени перед отцом: пусть благословит, — сгоряча предложил Елизар, но тут же спохватился: палкой бы на гурт загнали, где его ждал короткий и жестокий разговор.

— Ты что?! — испугалась девушка. — Не вздумай.

— Ладно, потом скажем… Любимая, отныне ты моя жена, — обнял, прижал к груди, и Дарима, согретая, обласканная, вроде успокоилась. — Я уже в школе любил тебя. Помнишь, как мы в бараньи лодыжки играли?..

— Помню… — дрожкими пальцами, боязливо и неловко погладила Елизара по разметанным, всклоченным кудрям, и парень, ухватив холодную ладонь, прижал к воспаленному жаркому лбу. — Помню, ты подарил мне цветные карандаши, и я нарисовала белую степь, зеленую березу, овец…

— Художница… — улыбнулся Елизар и, не совладав с затомившей тревогой, неожиданно спросил. — А Бадма тебя любит?

— Любит, — прошептала девушка и, отвернувшись от Елизара, уставилась в таинственную белую степь.

— А ты? — напрягся Елизар, цепко вглядываясь в ее глаза, в которых мерцал рассеянный небесный свет.

— Не спрашивай… Я же с тобой… Бадма добрый… — хотела что-то прибавить, но промолчала, отчего в душе Елизара осел горьковатый осадок, — Не переживай, я же с тобой… А ты не бросишь меня?

— Глупая ты, Дарима, — повеселев, со смехом пал навзничь, увлекая за собой девушку. — Милая ты моя…

— Не надо, не надо!., не говори ничего!., молчи, молчи!.. — беспамятно зашептала Дарима, неистово обнимая, словно желая слиться с Елизаром на веки вечные.

Пока ворковали голуби, словно греясь на вешнем солнопеке, пока нежились и ластились друг к другу, закатился за далекую березовую гриву ясный месяц, и степь ослепла, оглохла, лишь слышался старческий скрип березы-вековухи, похожий на сухой, приглушенный кашель, да пугал посвист крыльев — незримые, скользили над ними летучие мыши. Когда, разгребая крылами ночь, обдавая возлюбленных зловещим холодом, плыла у самой земли белая лунь-мышатница, Дарима чуяла, как обмирает на ее плече Елизарова ладонь…боялся: летучая мышь, падкая на белое, кинется ему на спину, обтянутую светлой нейлоновой рубахой…и девушка с материнской заботливостью укрывала его пиджаком, кутала лицо крыльями волос, пахнущих степным ветром.

Летняя ночь — птичий сон, сладкий вздох: вот уже засинел восточный край неба, и с трав поползла холодная тень; Дарима убрела в степь, срывая белые цветы-спички, сплетая венок, а Елизар, любящий глазами, зарился на юную стать; но когда дева, увенчанная белыми цветами, вернулась, неожиданно увидел иссякшее, с голубоватыми кругами у глаз, печальное лицо Даримы, белеющее среди смоляных волос, разметанных по плечам; и опять вина заскребла Елизарову душу, и опять, обнимая зябко вздрагивающую девушку, клялся и божился любить ее весь век.

Елизара стало мутить, — не то похмельная, не то шальная, затомилась голова, и чудилось, плесни на нее, раскаленную, звонкую, ковш студеной воды, и она со змеиным шипением лопнет. Можно поправить голову…чем зашибся, тем и лечись… можно пойти на гурт, похмелиться, но он и вообразить не мог, какими глазами посмотрит сейчас в глаза своему дружку Баясхалану, как заговорит со старым Галсаном; и опять приступило к самому горлу злое раскаянье: ох, парень, парень, не спьяну бы эдакую радость, не с налету и наскоку, не украдом, а то ведь галопом… гоном погнал распаленных коней; и все же… все же иссякла счастливая ночь, и Елизар глянул на Дариму, сидящую рядом, пал на колени и, сжимая ладонями ее лицо, заполошно шепча, что лишь она, люба, судьбой дарена, и лишь смерть их разлучит.

И верил и не верил паренек своим клятвам и суматошной божбе…сомнение больно сосало душу… а потому, боясь встретиться взглядом, суетливо распрощался и, кутаясь в мятый, зазеленевший пиджак, торопливо пошел, затем вдруг обернулся и долго, виновато глядел, как девушка хлынцой[93], скорбная и ссутуленная, уезжала от роковой березы на вороном коне, держа за повод сивую кобыленку.

Оживал день, бог весть что сулящий несчастным.

Под утро с гнилого озерного края натянуло морок, и уже в деревне Елизара прихватил короткий, проливной дождь, сырой остудой пробравший до костей. Парня трясло, зуб на зуб не попадал, когда он добрел до своей врастающей в землю беленой избенки с двумя мелкими оконцами; хотел было сразу же ува-литься спать, и лег, не раздеваясь, прямо на покрывало, но не то что спать, а и минуты улежать не смог, — озноб, нервная тряска, ломота в голове, кручинные думы тут же скинули с кровати.

Он пил и пил приторно-теплую воду, но не залил огонь, палящий грудь и горло; исходил избенку вдоль и поперек, зароки давал в рот не брать погань-водку и Дариму забыть; почудилось, ничего доброго не сулит их безумная степная ночь. Чтобы отвлечься от горькой смуты, затопил печь и, согрев воду, мылся в цинковой ванне, яростно мылил голову, свирепо тер грудь и живот колючей вехоткой, докрасна растерся вафельным полотенцем, затем, обсохнув, отчистив, отгладив брюки и серый пиджачишко, неожиданно успокоившись, бодро пошагал к военкомату.

Там среди хмельного и похмельного, говорливого народца уже посвечивали стриженые головы парней-новобранцев, обряженных в такие завалящие курмушки, в каких лишь стайки коровьи чистить. Оно и понятно, зачем путнюю одежонку на себя пялить, ежели через сутки, двое, трое выбрасывать ее, чтобы обмундироваться в армейское хэбэ. Крикливый и слезливый, русский и бурятский говор рвался бабьим воем, скулила и кувакала гармонь, о ту пору уже редкая гостьюшка на молодых деревенских гулянках.

Елизар пробился к гармонисту, лихому, моложавому мужичку, возле которого расхристанная бабонька с наплаканными докрасна глазами выкрикивала частушки, горько и заведёно стуча кирзачами в закаменелую землю:

Гармонист подморгнул соловыми, опухшими глазами и хрипло отчастушил:

Тут к гармонисту бочком, с приплясом вывернула толстая, краснощекая баба и заголосила:

Мужики дружно захохотали, и утонуло в хохоте куваканье гармошки, но когда хохот спал, гармонист, восторженно покачав головой, рванул меха, и посыпались прямо в народ игривые, затейливые переливы-переборы.

После соромной частушки гармонист без всякого перехода выкрикнул еще одну, промычав срамное словечко, потом заиграл подходящее случаю, и компания запела:

Ознакомительная версия.