дудку).
Вивальдо вдруг вспомнил себя в пятнадцать-шестнадцать лет, когда он рассекал волны у берегов Кони-Айленда или плавал в ближайшем пруду; играл в гандбол на спортивной площадке – иногда к нему присоединялся отец; валялся в канаве после уличной драки, перепачканный блевотиной, и молился только об одном – чтобы никто из врагов не воспользовался его слабостью и не добил. Он вспомнил страх, ни на минуту не отпускавший его в те дни, страх перед всем, этот страх маскировался ерничеством и пулеметными очередями ругательств. Тогда, в пятнадцать-шестнадцать лет, все действительно было в первый раз. Как ее звали? Зельда. Неужели все так и было? Летом, на крыше, под ночным звездным небом этого грязного города?
Все было впервые в те дни, когда ни за что еще не приходилось расплачиваться, все было поправимо, любовь не была сложной, а вот посетившая тебя ненароком грусть казалась вечной. Где теперь Зельда? Может, превратилась в грузную матрону с расплывшимися ягодицами и обесцвеченными волосами, похожую на ту, что ковыляла сейчас перед ними в туфлях на высоких каблуках? Ведь на эту нескладную женщину когда-то тоже смотрели с нежностью, тело ее ласкали, она чувствовала на своей груди, словно благословение, дуновение летнего ветерка и впервые ощутила в себе мужчину, и тогда же пролилась ее кровь – все впервые.
О чем, интересно, думала Кэсс?
– Ты меня не понял, – произнесла она, растягивая слова. – Я совсем не хочу снова стать той несчастной девчонкой. Мне просто вспомнилось, каким все казалось тогда, как отличалось от того, что переживаешь сегодня.
Вивальдо положил руку на ее худенькие плечи.
– Ты сегодня какая-то грустная, Кэсс. Скажи, что случилось?
Он ввел ее в темноватый и прохладный зал коктейль-холла. Официант проводил их к столику на двоих, принял заказ и удалился. Кэсс, задумчиво глядя перед собой, перекатывала соленые орешки на красном пластиковом блюде.
– Поэтому я и позвонила тебе… хотела посоветоваться. Но все не так просто. Не уверена, что я вообще понимаю, в чем тут дело. – Официант принес и поставил на стол напитки. – Впрочем, нет. Это неправда. Я, конечно, понимаю.
Она замолчала, нервно глотнула из рюмки, потом закурила.
– Это касается моих отношений с Ричардом, – вымолвила она наконец. – Не знаю, чего тут можно ждать. Похоже, между нами ничего не осталось. – Она произнесла эти слова скороговоркой, словно запыхавшаяся школьница, и, казалось, сама не верила в то, что говорила. – Нет, думаю, это тоже неправда. Конечно же, между нами всего до черта. Иначе и быть не может. Но, понимаешь, все как-то разладилось. Иногда… иногда, мне кажется, он ненавидит меня… за то, что женат, за то, что у него дети, за свою работу. А потом я понимаю, что это не так, что это не может быть правдой. – Она закусила губу и, погасив окурок, сделала попытку улыбнуться. – Бедный Вивальдо, у тебя своих забот хватает, а тут нужно выслушивать бессвязную болтовню великовозрастной эгоцентричной особы.
– Чего уж тут говорить, практически старушки, – попытался пошутить Вивальдо, не зная, как реагировать на ее слова. Ида и Эллис, хотя и оттесненные с переднего плана, все же смутно тревожили его сознание, бередили мужскую гордость. – Все это здорово напоминает обычную супружескую размолвку, ведь они бывают во всех семьях?
– Я ничего не знаю о всех семьях. И не уверена, что понимаю что-нибудь в супружестве. – Она отхлебнула из своей рюмки и как-то не к месту заявила: – Хочу надраться. – И хихикнула, обычное гордое выражение вдруг исчезло с ее лица. – Хочу надраться, и пойти на панель, и подобрать там водителя грузовика или таксиста – любого, кто будет ласкать меня, с кем я снова почувствую себя женщиной. – Она прикрыла лицо тонкой рукой, которая не могла спрятать льющихся из глаз слез. Склонив голову, она судорожно рылась в своей огромной соломенной сумке и наконец извлекла оттуда клочок бумажной салфетки, с помощью которой как-то умудрилась вытереть слезы и прочистить нос. – Прости, – сказала она. – Засиделась я дома, все кручу одно и то же в голове.
– А чего тебе крутить? Я думаю, вы с Ричардом давно уже все про себя решили. – Вивальдо вдруг услышал эти свои слова как бы со стороны и поразился, до чего сухо и равнодушно они прозвучали. Но он знал Кэсс и Ричарда тысячу лет, познакомился с ними почти ребенком, и потому никогда не думал о них как о любовниках. Иногда, глядя со стороны на Кэсс, он понимал, что, несмотря на свою миниатюрность, она имеет все, что положено иметь женщине, – красивые ноги, высокую грудь, ее изящные бедра колыхались весьма сексуально, а видя на ее запястье огромную лапищу Ричарда, он удивлялся, как она выдерживает в постели его вес. Но как все чудовищно неорганизованные люди, Вивальдо полагал, что остальное человечество ведет более упорядоченное существование и меньше предается чувственным радостям, чем он сам. Сейчас ему впервые пришло в голову, что Кэсс может быть страстной женщиной, у которой роман просто узаконен, и что она, возможно, так же пылко и бесстыдно извивается в объятиях Ричарда, как те женщины, о которых все эти годы мечтал Вивальдо.
– Я осел, – сказал Вивальдо. – Прости меня.
Кэсс улыбнулась так, словно прочла его мысли.
– Вовсе нет. Мне тоже казалось, что у нас все уже определилось, но так, наверное, не бывает. – Выпрямившись на стуле, она закурила новую сигарету и вновь заговорила, кружа, как привыкла в последнее время, вокруг некой ужасной мысли. – Размолвки я объясняла тем, что наша жизнь круто изменилась с приходом к Ричарду известности. Но дело не в этом. Причина существовала и раньше. – Теперь голос ее звучал серьезно и сухо. Сузив глаза, она смотрела на Вивальдо сквозь сигаретный дым. – Знаешь, я часто сравнивала твои жуткие похождения и нашу с Ричардом жизнь и всегда думала: как же мы счастливы! Он был у меня первым, – она запнулась и на мгновение опустила глаза. – Первым мужчиной, а я у него первой девушкой… во всяком случае, первой, кого он по-настоящему полюбил.
Она вновь опустила глаза; исповедь давалась ей тяжело. Но она понимала – назад пути нет, теперь надо все договаривать.
– Ты думаешь, он тебя больше не любит?
Кэсс не отвечала. Облокотившись на левую руку с кольцом, она задумчиво уставилась в блюдо с солеными орешками, как будто ответ находился где-то там. Крошечные стрелки на ее часах показывали без двадцати пяти семь. Ида давно покинула кабинет Эллиса и отзанималась с учителем пения. Теперь она, должно быть, уже в ресторане, подтянутая, в униформе, в предвкушении обеденной суеты. Он представил себе, как она приближается с холодным, высокомерным лицом к столику, управляясь с блокнотом и карандашом, словно то были меч и щит. У Эллиса она не
