они скромно стоят, не качаясь, не опрокидываясь, не стараясь задеть проходящих. Вещи же злобные, недоброжелательные, наоборот, почти всегда худы, высоки, имеют массу всевозможных придатков в виде ручек, кранов, ненужных украшений и во всей их фигуре заметно зловещее ожидание: не пройдет ли кто-нибудь достаточно близко, чтобы зацепить его за рукав или за плечо и с дикой радостью опрокинуться.
Несомненно, добрую ауру имеют некоторые предметы костюма, например, жилет. Я никогда не видел, чтобы жилет назло своему владельцу старался возможно скорее протереться. лопнуть по шву или изодраться о гвоздь. Хороши также свитеры, куртки-безрукавки и шапочки баскского образца, за которыми не приходится гоняться по ветру на улице.
Но, вот, возьмем галстуки или запонки. Кто из нас, мужчин, не знает, сколько низости, сколько ненависти к человеку и истерических капризов обнаруживают эти предметы?
Вы торопитесь на поезд. Запонка, которая только что мирно поблескивала на камине, исчезла. Минуту назад была. Вы видели своими глазами. А теперь нет. Где ее искать? В кофейнике? На диване? В чернильнице?
Найдя, в конце концов, эту истеричку, вы быстро втыкаете ее в рубаху, отыскиваете другую, принимаетесь завязывать галстук. И опять – борьба добра со злом. Ормузд и Ариман [240]. Озирис и Сет [241].
Сколько галстуков перевидел я в своей жизни. Сколько их, подлецов, завязывал. И скажу прямо: ни одному нельзя доверять. Или ни за что не хочет завязываться, как дикий козел, или, что еще хуже, сразу завяжется, а, через полчаса, вдруг, радостно съедет вниз или на бок, или узким концом вылезет из-под жилета и болтается снаружи аппендиксом. Каждый галстук всегда имеет свою болезненную индивидуальность. Или топорщится, или не те складки дает, или слишком широко располагается, или ложится чересчур узко, а когда вы его уже приучили и заставили, наконец, покорно лежать, он, пускается, наконец, на последнее средство: дает трещину на самом видном месте, сечется. И, выходя в отставку, удовлетворенно говорит, лежа в архивной коробке:
– Feci, quod potui [242].
В заключение, впрочем, надо сказать, что среди вещей, окружающих нас, есть не мало и таких, которые обладают промежуточным средним характером. Они не особенно злобны, но и не слишком добры: поступают такие вещи с вами различно, сообразно с настроением и с задачей момента. Чайная ложка, например, вполне приличный предмет, когда лежит на столе или на блюдце. Но положите ее в чашку, оставьте свободно торчать так несколько минут, и вы ясно заметите, как она постепенно поворачивается к вам, осторожно подбирается к рукаву, чтобы перевернуть чашку и вылить чай на пиджак. А дверь? Кто не знает, как благородна и чистосердечна она, когда плотно прикрыта, и как коварна, когда стоит ребром к вашему лбу, в особенности ночью, если электричество не горит.
Нет, безусловно, есть много на свете домашних вещей, мистикой которых давно следовало бы заняться мудрецам-магам. А, между тем, никто из них дальше спиритизма не идет, вертит столы и прислушивается только к тому, что скажет деревянная ножка.
Не обидно ли?
«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 16 сентября 1931, № 2297, с. 2.
Жалобы огородника
По роду своей скромной деятельности я редко пишу грустные вещи. И, все-таки, бывают моменты, когда жизнерадостность мне изменяет, сознание затуманивается и хочется стонать, и плакать, и роптать на судьбу.
В данном случае я имею в виду свое занятие огородничеством в окрестностях Парижа. Господи! Неужели другие огородники так же страдают, как я? И так же мучатся? И так же безнадежно бьются, будто Наутилус об лед?
Еще год, два такого мучения, и из меня выйдет, должно быть, чистой воды пессимист, которому будут вполне близки мрачные слова Годунова:
«Шестой уж год как я сажусь на землю,Но счастья нет моей душе!»
Впрочем, перейдем к фактам.
* * *
Обычно, в конце каждой зимы, во второй половине февраля приблизительно, на моем огороде начинаются горячие полевые работы. Эти горячие полевые работы состоят в том, что выбираю я какой-нибудь славный денек, сравнительно не очень дождливый, чтобы под водой видна была кое-какая поверхность земли, и иду в сад, вооружившись лопатой, цапкой и граблями.
Землю, площадью около двухсот метров, нужно добросовестно перекопать, разрыхлить, удалить сорные травы и затем, когда грядки вчерне разделаны, привести их граблями в достаточно культурный вид. Чтобы и моему глазу было приятно, и чтобы соседи могли легко разобрать, что происходило на этом участке: полевые работы или землетрясение.
И вот начинается первая борьба со стихией: с землей.
Дождь идет, брызги летят, лопата чавкает, башмаки хлюпают, со всех сторон густое липкое тесто, старающееся прицепиться к подошве, к каблуку, к брюкам, к лопате.
В первый момент, правда, кажется, будто работа совсем не трудна, что это в сущности, не огородничество, а простая водолазная деятельность по отысканию затонувшего золота. Но проходит минута, две, три… И лопата, благодаря прилипшей земле, из прекрасного земледельческого орудия превращается вдруг в грузную колотушку, которой можно делать что угодно: забивать сваи, трамбовать землю, но никак не копать. С ногами же в это самое время происходит нечто зловещее. Сначала ходишь и двигаешься, как обыкновенно; затем, через пять минут чувствуешь, что ноги набухли: через семь минут начинает казаться, будто кто-то надел на тебя кандалы. Через восемь – будто кто-то на тебя сел; через девять будто еще кто-то сел… А через десять уже все кончено, полный паралич. Ни вправо сдвинуться, ни влево, ни вперед, ни назад. Стоишь неподвижно, опираясь на дубинку, которая раньше называлась лопатой, вздыхаешь и с грустью смотришь на дождливое небо:
– За что это? За что?
* * *
Попутно с разработкой земли нужно в конце зимы позаботиться, конечно, и об удобрении. Тяжелое сильное удобрение уже положено в землю с осени; но легкое – химическое или конское, можно класть и весной. И, вот, в этих заботах проходит конец февраля.
Покупать химическое удобрение недешево. Да и не всегда достигает цели. Часто продадут тебе в мешочке какую-то серую дрянь, напишут сверху, что это биожин, а что оно такое, на самом деле, один только фабрикант знает. Хорошо, если простой песок, а вдруг, каменноугольная зола?
Поэтому я предпочитаю просто брать с собою совочек, ведерко, ходить по улицам нашего пригорода и глядеть по сторонам: не проедет ли повозка, запряженная лошадьми.
Как только услышу где-нибудь звон бубенчиков, сейчас же устремляюсь туда. Лошади в нашей округе, развозящие вино или брикеты, великолепные, здоровые, грузные, некоторых из них я знаю даже по именам. Мари, например, или Джульетта при хорошем настроении за какой-нибудь час пути смело могут обеспечить меня на две отличные грядки.
И вот повозка едет, я иду. Повозка станет, я стою. Бывает, что на спуске лошади скачут, тогда скачу
