подобным образом собраться, обменяться мыслями, взглядами.
Но если кризис захлестнет нас еще больше, захлестнет так, что даже на базар мы перестанем ходить за отсутствием средств, тогда положение станет, пожалуй, в самом деле, печальным.
Не есть, то еще полбеды. Но где встречаться? Беседовать? Обсуждать мировые проблемы?
«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 9 ноября 1931, № 2351, с. 3.
Последний день
Грустно было бродить по выставке перед закрытием.
Хотя что она мне, и что я ей? А все-таки жаль. Столько труда, столько изобретательности, столько затрат… И вот, в ближайшие дни все, за редким исключением, будет безжалостно уничтожено.
В несметной толпе оба дня – в субботу и в воскресенье – чувствовалась нервная напряженность. Каждый знал, что в последний раз здесь, и по-своему старался использовать прощальный визит. Домовитые хозяйки жадно накидывались на дешевые коврики, китайские подносы, шелковые платки, платя за них вдвое больше, чем в универсальных магазинах Парижа. Любознательные мужчины беглым маршем обходили павильоны, которых не успели осмотреть за лето; запоздавшие провинциалы растерянно метались из стороны в сторону, отыскивая пресс-папье или пепельницу с надписью «экспозисьон колониаль»; дети в последний раз катались на верблюдах, чтоб сохранить в памяти незабываемое ощущение морской болезни… И почти все без исключения грызли какауэты [246], без стеснения разбрасывая шелуху вокруг себя, прямо на землю.
– Все равно! Не бывать больше здесь!
Грусть моя, однако, была не только отвлеченного происхождения. Глядя на все эти обреченные строения, милые домики, павильоны, храмы, залы, рестораны, театры, разбросанные среди прекрасного парка, я ясно почувствовал, как неорганизованна, в сущности, наша русская эмиграция.
Будь у нас общая спайка и общий высший хозяйственный орган, мы, безусловно могли бы поднять вопрос о том, чтобы выставочные здания не ломали, а отдали нам в аренду вместе с землей для устройства поселка.
Местность чудесная. «Виабилите» [247] есть. Постройки до краха большевиков без сомнения, выдержат. А какой материальный выигрыш, не говоря о моральном!
В пале дез-иформасион [248] расположились бы редакции… двух главных парижских газет. Одна справа, другая слева. Посреди, а ля бель этуаль [249], возле фонтанчика, младоросская «Искра».
В павильоне экзотического строевого леса, рядом с огромными неотесанными бревнами, могли бы обосноваться меньшевики. Дальше, в помещении Мадагаскара, вместе с мальгашскими фетишами, расположились бы эсеры. Группа «Крестьянской России» заняла бы аннамитскую деревню, сдавая в наем оставшиеся свободные избы; две организации шоферов поселились бы в соседних Гваделупе и Мартинике; две организации адвокатов – в Алжире, Марокко; остров аттракционов можно бы предоставить театральным деятелям – Церетели, Эспе, г-же Кировой; здание католической и протестантской миссий – Имке [250]; ангкорский храм теософам; Кохинхину – куроводам; Камбоджу – соединенным балетным школам; остров Реюньон – объединению Первой Тифлисской мужской гимназии…
Как мы все зажили бы! Как уютно, дружно устроились бы в подобном рассеянии по разным частям света!
А к тоскливой мысли, что мы пропустили чудесный случай обосноваться вместе, присоединилась еще и другая, не менее грустная.
Для французов-то что? Была вблизи Мартиника, и ушла Мартиника. Был Индокитай и нет Индокитая.
А я бродил по выставке, прощался с каждым павильоном в отдельности, и, уходя, грустно шептал:
– Гваделупа! Кланяйся Николаю Андреевичу. Как он, бедняжка, там существует?
– Нидерландская Индия, прощай! Передавай привет на Яве моим друзьям Ползиковым!
– Тунис, не забудь сказать Александру Тихоновичу, что давно жду письма. Почему, в самом деле, не пишет.
«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 19 ноября 1931, № 2361, с. 3.
Счастливое детство
Коле было полтора года, когда его увезли из России.
Он уже говорил несколько слов и хорошо отличал папу от мамы. Папа – это то, что колется, когда целует; то, от чего всегда пахнет огнем и дымом. Мама, наоборот, – нечто гладкое, нежное. Мягкие губы, голубые глаза, на голове много светлых волос. И полные белые руки, на которых удобно возлежать.
Кроме этого, Коля не разбирался ни в чем. Не понимал, почему его в холодный ноябрьский день потащили вдруг на пароход; почему люди толкали друг друга; почему так случилось, что папа очутился с ним на борту, а мама поехала за бабушкой в больницу и приехала на пристань, когда пароход отошел.
В Константинополе Коля редко видел папу. Брала его на руки какая-то седая добрая женщина, успокаивала, когда он ревел. А папа иногда приходил, колол подбородком, капал слезами. И говорил что-то странное:
– Коленька, это твоя новая бабушка.
* * *
Коле минуло три года, когда он приехал с папой в Болгарию. Новой бабушки уже не было, была какая-то тетя. Губы у тети влажные, липкие. Волосы на голове жесткие, черные. Глаза небольшие, темные. На руки мальчика тетя редко брала, однако, была ласкова, кормила конфетами.
Однажды вечером папа явился домой веселый, счастливый. Крепко поцеловал тетю, Колю, сел возле кроватки, закурил. И, пуская в воздух кучу скверного дыма, спросил:
– Коля, а ты знаешь, кто это?
– Знаю. Тетя.
– Нет, дорогой мой, теперь это не тетя. Теперь это мама.
* * *
Коле было пять лет, когда в Париже произошла странная вещь: мама с черными волосами исчезла. Папа долго ходил мрачный, сердитый. Соседняя новая бабушка брала Колю с утра к себе, пока папа работал на фабрике, по вечерам приводила обратно. А папа сначала рассказывал на ночь сказки, заставлял говорить наизусть стихотворения, затем почему-то перестал, по вечерам дома редко показывался, прося соседку уложить Колю спать.
И однажды, наконец, пришел домой довольный, счастливый.
– Одевайся, Коленька. Мы сейчас переезжаем.
– Куда?
– А я тебе объясню.
Их радостно встретила на новой квартире, окруженная детьми, незнакомая дама. Волосы – светлые. Глаза серые. Губы ярко-красные, будто в крови. Когда целовала, казалось, будто это не губы, а корка голландского сыра.
– Ну, познакомься, – радостно сказал папа. – Вот твоя новая мама. А вот твоя новая сестра. А вот твой новый брат…
* * *
После этого события жизнь забила ключом. Через год папа уехал в Бразилию, чтобы заработать побольше. А через два года мама явилась вместе с дядей Виктором Петровичем, собрала Колю, Шуру, Котика в кружок и объявила:
– Дети, теперь Виктор Петрович не дядя, а папа. Слышите?
– Слышим, – согласились Шура и Котик.
– А мой? – нерешительно спросил Коля.
– И твой тоже. Первый папа все равно не вернется: ему не дают визу.
Через восемь месяцев новый папа Виктор Петрович остался с Колей вдвоем. Мама с красными губами неожиданно переехала к дяде Сергею Андреевичу, взяв с собой Шуру и Котика. Папа Виктор Петрович несколько недель ходил хмурый и мрачный. Затем чуточку отошел. Наконец, повеселел. И как-то раз приехал с молоденькой дамой, с дряхлым старичком, с двумя подростками-девочками.
– Коля! – строго произнес он. – Запомни раз навсегда: это твоя новая мама.
– Да.
– Это твой новый дедушка.
– Да.
– А эго кузины. Племянницы мамы. Понял?
– Понял.
* * *
Я видел Колю недавно в одном из пансионов, куда его бесплатно
