бросает:
– Странно, почему вы считаете нашу улицу грязной. Роден, кажется, понимал толк в красоте!
Другие знакомые семья живет в доме драматурга Скриба [259]. До переезда сюда никто – ни муж, ни жена – толком не знали, кто такой Скриб. А теперь, когда ни пойдешь в гости к ним, обязательно перейдет на этого создателя буржуазной комедии. Сидят, закутавшись в пледы. У мужа – ишиас. У жены – ревматизм. Ветер колышет занавески. Со стен течет. Углы в темных пятнах.
И начинается:
– Как? Вы не читали ничего из произведений нашего милого Огюста-Эжена?
– Да вы подумайте, как наш Скриб был плодовит: 300 пьес написал!
– Ах, мы с Коленькой, конечно, тогда еще не родились. Но удивительное совпадение, все-таки: мой прадед умер в Ярославской губернии в том же году, что и Скриб: в 1861-ом.
До последнего времени, сказать правду, я не понимал такого тщеславия. Особняки, как русскому человеку, конечно, и мне милы. Приятно, в самом деле, быть независимым: не слышать за тонкой стеной интимных бесед, поцелуев; не вздрагивать от детского топота сверху; не изнемогать от назойливости чужого радио; не принимать невольного участия в семейных ссорах соседей.
Но кто жил когда-то в квартире, меня это раньше не трогало. Роден так Роден. Скриб так Скриб. Я-то причем?
И, вот, удивительна человеческая природа. Пришлось недавно самому отыскивать для себя новую квартирку, ездить по парижским окрестностям. И показывают мне, например, «павильон». Очень дешевый. На тысячу франков дешевле, нежели виндзорский особняк королевы Виктории. Говорят, будто в павильоне этом жил одно время Рабле [260].
И, странная вещь. Тщеславие невольно овладело сознанием.
С одной стороны ясно вижу, что дом дрянь: водопровода нет, вода накачивается в цистерну вперед на два месяца. Кроме того, в верхний этаж нужно лезть (не шучу) через помещение уборной по приставной лестнице.
Не живи здесь раньше Рабле, я плюнул бы, повернулся и ушел бы, не вдаваясь в подробности. Но Рабле! Какое имя! А может быть, как раз по этой приставной лестнице знаменитый сатирик-кюре лазил наверх, когда вдохновлялся для Гаргантюа? А, может быть, Пантагрюэля, этого короля жаждущих дипсодов [261], он творил именно в те минуты, когда утолял свою личную жажду двухмесячной водой из цистерны?
От особнячка Рабле меня мои домашние, правда, кое-как оттянули. Но зато через несколько дней наткнулся я в своих поисках на охотничий павильон Мирабо. Павильон во времена Великой Французской революции, должно быть, был очарователен: уютен, свеж. Запоры, наверное, действовали, окна затворялись, пол не ходил ходуном, на обоях можно было разобрать точный рисунок, щели в стенах, в потолке и в полу только слегка обозначались, не переходя еще в нынешние открытые дыры…
Но Мирабо! Оноре Рикетти [262]. Блестящий оратор. Талантливый представитель третьего сословия в национальном собрании… Какое имя! Какие флюиды в квартире!
И я взял. Взял, зная, что во имя тщеславия иду на верный грипп. На люмбаго [263]. На непрерывный бронхит. И сейчас, лежа в постели, читаю про особняк королевы Виктории, вздыхаю, что не могу лично получить такое блестящее повышение по квартире, завидую своим английским соотечественникам и вчуже волнуюсь:
– Неужели упустят?
«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 22 февраля 1932, № 2456, с. 3.
Мы и они
Сложный это вопрос: брак русских людей с иностранцами.
Обычно подобную проблему у нас, в эмиграции, обсуждают принципиально, во всей полноте:
– Честно ли по отношению к России?
– Патриотично ли?
И почти никогда не подходят к ней с точки зрения практической, хотя бы с такой: кто именно вступает в брак – русская женщина или русский мужчина?
На днях, в одном доме, по этому вопросу возникла у нас большая дискуссия. Гости горячо обсуждали вопрос, спорили, приводили аргументы в пользу того или иного мнения. И только после того, как находившийся среди нас доктор Верийский рассказал историю про своего пациента Буше, все мы пришли, наконец, к заключению:
– Что русского мужчину от женитьбы на иностранке необходимо удерживать. А русскую женщину, желающую выйти за иностранца, наоборот, нужно всегда поощрять.
* * *
На самом деле. Ведь сколько у нас перед глазами печальных примеров полной денационализации мужчин, связавшихся с француженками брачными узами.
Прежде всего, ужасно, что такие семьи слишком уж дружно живут. Жена чересчур заботлива, все у нее в отличном порядке: кухня, столовая, спальня. Обед – вовремя, ужин вовремя, постель прибрана, комнаты подметены, пол натерт. Дети при таком браке размножаются с невероятной быстротой; чтобы каждого ребенка погладить по головке, необходимо провести весь вечер дома…
И вот русский мужчина постепенно и опускается.
Гостей ему не нужно.
Землячества тоже.
В объединение он перестает ходить.
Ежемесячных взносов, под влиянием жены, никогда не делает.
На собраниях не выступает.
И погибает так человек почем зря.
Сидит, окруженный Мадленами, Этьенами, Морисами, надевает на голову колпаки из золоченой бумаги, чтобы развлечь ребятишек; ползает по ковру, изображая крокодила; строгает палочки, мастеря Пьеру игрушку… И на дверях его квартиры, с точки зрения русских национальных интересов, смело можно начертать мрачную надгробную надпись:
«Си-эги [264] Жан Иванофф, си-деван [265] русская личность».
* * *
Совсем не то наша женщина, вступившая в брак с иностранцем.
Прежде всего, пока ее муж еще не муж, а жених, она обязательно перерабатывает его по своему вкусу, чтобы к моменту замужества получился или полный разрыв, или полное созвучие душ.
При полном разрыве вопрос, конечно, сам собой упрощается. Но при полном созвучии жизнь на некоторое время становится крайне запутанной, пока жена не победит, наконец.
Он ложится спать в девять вечера, она в два часа пополуночи.
Он встает в шесть утра, она опять-таки в два. Но уже пополудни.
Когда у них обед, и когда ужин, никто толком не знает. Даже консьержка.
За обедом он хочет поговорить о ценах на продукты, а она читает роман. После обеда он начинает читать роман, а она садится рядом и строго допытывается:
– Жан, ты понимаешь мою душу?
И тихо ли, шумно ли, но через год, через два Жан, в конце концов, принужден, все-таки, сдаться.
Денег уже не откладывает, цен на продукты не знает. Ложится спать в два; обедает, когда придется; за обедом читает; после обеда рассуждает о порывах, о душевных изгибах. И на службе в разговоре со сослуживцами, нередко гордо бросает:
– Нет, у нас, у славян, на это смотрят не так.
* * *
Между прочим, история с Буше, которую рассказал нам доктор Верийский, и которая повлияла на нашу резолюцию о браке, очень несложна.
Всего год назад, перед женитьбой на русской, Буше отличался завидным здоровьем. Был жизнерадостным, крепким мужчиной. А теперь на прием к доктору явился неузнаваемым. Совсем другой человек.
В волосах седина, лицо бледное, под правым глазом тик.
– На что жалуетесь, мсье Буше?
– На мою русскую жену, доктор.
– А в чем дело?
– О, доктор. Вы помните, каким
