XVI
О боги, вас, в надмирной сфере сущих,
которой чище и прекрасней нет,
все блага и дарящих и несущих
и промыслом объемлющих весь свет,
вас, кто располагает к доброй цели
погоду и движение планет;
и Громовержца в царственном уделе,
кому всех прежде я творить готов
обеты, что огнем не оскудели,
благочестивейшим из голосов
я воспою за светлое виденье,
мне явленное в зелени лесов.
Тантал и Титий - все, кто в заточенье
Аидом скрыты, милых донн узрев,
возликовали бы, забыв мученья.
Вас, боги, сотворивших нежных дев,
изящных, мудрых, милых и прелестных,
вас, давших им пленительный напев,
вас, благосклонных и ко мне любезных,
прошу сберечь и честь их, и красу,
не пожалев им прелестей телесных.
И ты, кого до звезд превознесу,
Амур, душе неведомый недавно,
ты грубого меня нашел в лесу
и возродил, и я тебе исправно
служу с тех пор, как Лия песней путь
открыла мне светло и добронравно,
и в том моя сегодняшняя суть;
но ты, Амур, внимая восхваленьям,
старайся мне и в сердце заглянуть.
Тебе служа, я весь объят гореньем,
какое постараюсь передать
в речениях, исполненных смиреньем
перед тобой; ты дал мне увидать
свой луч, который брошен жгучим взором
той, что твою явила благодать
мне, дикому; не погрешив укором,
последую я за звездою сей
в благую даль под Лииным надзором.
Забыв и лук, и стрелы, и зверей
пугливых, я последую со страстью
за девами, которых нет милей,
кляня минуты, коими, к несчастью,
пренебрегая, по густым лесам
гонять зверей я верен был пристрастью
и в чаще пропадал по целым дням.
Но если впредь мне времени достанет,
я не колеблясь все тебе отдам.
Какой гоньбы или ловитвы станет
такую благодать произвести?
Какой привал меня в лесу приманит,
когда мне довелося обрести
и Лию, и подруг прелестных Лии?
Ведь я у них, пленительных, в чести!
О, дивный плен! И попади в благие
я подданные царства твоего,
все б не познал я радости такие.
И я молю, исполнившись всего
усердия, какое есть и будет,
тебя и всех богов со дня сего,
и пусть мои моленья вас разбудят,
дабы осуществилась впредь сполна
мечта, которой сердце не избудет
на вечные остаться времена
здесь, где мы пребываем, - дол заветный
пусть не покинет нимфа ни одна,
юна, игрива, празднична, приветна,
и без того пылавшая всегда,
и пламенам любви не безответна.
Коль Дафна или Мирра без труда
добились божьей помощи, внемлите
мне, кто вас не обидел никогда.
Ведь стольких ваших недругов дарите
вы добротой, внимая их мольбам,
и к недостойнейшим благоволите
и это не противно небесам,
и стало частым на земле явленьем,
и небреженьем угрожает вам.
Так снизойдите и к моим моленьям,
затем чтоб восхищенный мой язык
вещал о вас грядущим поколеньям,
и царство ваше смертный бы постиг.
XVII
Каждая расположилась на свой лад в прохладной тени прекрасного лавра: одна, сняв красивый венок с золотистых волос и разувшись, белоснежной ступней касалась холодных струй, другая, распустив покровы, стеснявшие руки и грудь, обмахивалась тонкой фатой, в безветрии призывая к себе прохладные дуновенья, как некогда Кефал без надежды призывал к себе скрывшуюся в чаще Прокриду; третья, в изнеможенье от зноя, склонив золотистую голову на сложенную накидку, нежилась в гуще свежей травы. И, внимая тем временем пенью Амето, то и дело посмеивались и перебивали его веселыми шутками. А после того как он умолк, Лия обратилась к ним с такими словами:
- Друзья, солнце еще удерживает день в равновесии, палящие лучи его не пускают нас покинуть прохладу; дремлют пастухи, чьи свирели радовали наш слух, теперь до заката мы лишены всяких развлечений, кроме тех, какими может одарить нас беседа; и ничто не подобало бы нам более в праздник Венеры, как поведать каждой о своей любви. Вы все молоды, как и я, и ничто в нашей наружности не наводит на мысль, что мы прожили свои годы, не изведав пламени этой чтимой нами богини. Беседуя, мы расскажем друг другу, кто мы, и не в убогой праздности проведем ясный день, который нельзя даровать ни сну, потатчику всех пороков, ни кормилице их, холодной лени.
Согласившись, каждая обещала в придачу к рассказу нежным голосом в благочестивых стихах воспеть ту богиню, которой особо служит, и Юпитера, которому все подвластны. Замысел тотчас повлек за собой исполненье: поднявшись, нимфы уселись в круг на мягкой траве и, усадив в середине Амето, с улыбкой облекли его властью по своему произволу назначить ту, что первая поведает о своей любви; довольный столь важным порученьем, он чуть отодвинулся в сторону, чтобы видеть всех дам, и с улыбкой приказал начинать нимфе в розовом, сидевшей от него по правую руку; повинуясь без оговорок, она так приступила:
XVIII
- Амето, по праву не мудрейшей, но старшей, я первой, по твоему указанию, задам тон нашему милому хору, над которым мы поставили тебя главным; выслушай же наши любовные повести, и пусть наш пример наставит тебя, как усерднее повиноваться возлюбленной твоей Лии. - И, обратившись ясным лицом к подругам, она так начала:
- На возвышенной равнине, омываемой волнами Эгейского моря, где расположен прекраснейший город, чье имя вызвало столь долгую распрю среди богов, Марс однажды, не без взаимного согласия, похитил невинность у некой прекрасной нимфы, обитательницы того края; должно быть, страшась позора изгнанной Каллисто, она, тотчас как узнала, что могущественный бог отнял у нее непорочность, никому не сказавшись, оставила благую свиту Дианы. Однако за отнятый цвет невинности бог вознаградил ее чрево, и, когда подоспел срок, она разрешилась от бремени в своем жилище; пестуя дочку, она взрастила ее до поры замужества в блеске счастливой красоты; и уж какая тому была причина, не знаю, - то ли девочка родилась без волос, то ли в младенчестве лишилась их от недуга, - только назвала она дочь Котруллой. И как драгоценность берегла ее до положенного срока, когда выдала замуж за юношу из знатной семьи. Родом он был из тех же мест и принадлежал к семейству, которому в этом крае некогда была вверена власть божественной птицей, отчего и пошло его и поныне славное имя; юноше так пришлась по душе нареченная, что, оставив имя свое и предков, он принял имя супруги, увековечив его в потомстве, которое щедро даровала ему Люпина. Произойдя от него, в том же пышнейшем городе родился и мой отец; почтенный доспехами рыцаря, он был именитейший среди тех, кто правил общественными делами, и, живя в достатке, взысканный богами, меня, ими дарованную дочь, нарек Мопсой. Видя, что я, еще маленькая, уже обещаю стать красивейшей, он посвятил меня Палладе; благосклонно приняв меня в священных гротах, выбитых копытом коня, рожденного от Горгоны, она допустила меня в собрание муз, где я вкусила Кастальских струй и твердой рукой искала вершины Кирры, пытающей звезды; благоговейно почитала я бледные лики мудрейших, жителей тех высот, и нередко, когда Аполлон пел под звуки кифары, я внимала ему в кругу девяти муз. Но вот я достигла возраста, положенного для супружества, отец мой, должно быть, по внушенью Юноны, счел мою наружность достойной объятий и, как благочестивый родитель - хотя благ был замысел, но не его исполненье, ибо доволен был тот, кто брал, но не та, кого отдавали, - в ожидании внуков сочетал меня священными узами брака с одним человеком, усердно служившим Вертумну. Но как я подумаю о том, кто мне, нестроптивой, послушной родительской воле, достался в мужья, так находит на меня страх: не даром он носит имя того, кто пятым после Юлия Цезаря взошел на монарший престол весь мир со скорбью дивился его поступкам, а более всех вскормившая его мать, которой худо пришлось от сына, не оттого ли, что в попечениях о его же благе учинила злодейство над Клавдием и Британником.
Для меня же тот, кого отец судил мне в супруги, сущим наказанием стал, а не мужем; он так безобразен собой, что ради его целомудренных объятий я не могла позабыть Паллады, которой и прежде служила, а теперь служу с еще большим усердием. Однажды, в ту пору, когда Феб, покинув созвездие Пса, умеряет жар палящих лучей под стопой немейского льва, я шла беспечно по берегу моря, всей грудью вдыхая дуновенья свежего ветра. Отогнав от себя докучные страхи, я погружалась воображеньем в науки, напрягая непослушную память, когда внезапно мысли мои приняли иной оборот: глядя на воды, в челне, плывущем по зыбким волнам, я увидела прекрасного видом юношу, имя его, как я потом разузнала через соседей, было Аффрон. Зорким глазом я тотчас приметила, что морские забавы его и страшат и прельщают, отчего он и в открытое море не держит челнок, и к берегу не хочет пристать, но, правя неопытной рукой, неуклюже ведет его вдоль суши. Тем временем красота юноши проникла мне в душу, и я, по внушенью той самой богини, о которой мы уговорились здесь рассуждать, томным голосом стала призывать его выйти на берег. Однако по простоте своей или пренебрегая мной, он не только не внял моим призывам, но едва-едва удостоил ответа; и с еще большим упрямством повлек неверный челн дальше вдоль берега моря. Не отступаясь, я следовала за ним близ самой воды, с пламенным желаньем взирала на его грубую наружность и с тревогой размышляла об опасностях, которые моим глазам были столь очевидны; и как ни невежествен был он в обхожденье со мной, сраженная любовью, я возгласами и увещаньями предупреждала его о грозящих бедах. Но все было без толку, и тем сильнее томило меня желанье; не раз я была готова броситься в море, чтобы вызволить его из беды, но с трепетом вспоминала, какая участь постигла волей морских богов злополучную Сциллу, и беглянку Аретузу, и еще многих других; страх тотчас укрощал мой порыв, и, в надежде голосом больше способствовать делу, чем телесной силой, я так возопила:
