прождали целый день, и, к нашему облегчению, великий князь всё-таки проехал под вечер. Так что ранним утром 14 февраля мы выступили с обозом. Дорога петляла вслед за мелкими, извилистыми ручьями, в ту пору заледеневшими и покрытыми снегом. По обе стороны поднимались лесистые гребни Сурп-Хача и Бардуса. Именно здесь, как известно, Энвер-паша попытался окружить русскую армию, и здесь же, чуть севернее, на одном из склонов взяли в плен Исхан-пашу. Раскатистый грохот телег лишь изредка перекрывали завывания вьюги, когда какой-нибудь особенно свирепый порыв ветра налетал на нас, забрасывая наши онемевшие лица комьями снега.
К вечеру мы добрались до пограничного пункта Караурган, но таможенного поста там больше не было. Русская граница переместилась далеко на юг, и теперь обозы и колонны шли на фронт нескончаемым потоком, без остановки. На ночлег мы устроились в небольшом здании «Всероссийского союза городов» – замечательного учреждения, которое на пару с родственным ему «Земским союзом» проделало огромную работу по устройству тыла русской армии. Наутро мы вновь пустились в путь вместе с обозом, проехали заброшенное турецкое село Зивин и начали подъём на холмы, отделяющие Карсское плоскогорье от Пасинской равнины. Дорога здесь практически обрывалась и вместо неё тянулись тёмные борозды и колеи, уходящие вдаль по пересечённой местности, прямо через каменные глыбы и замёрзший ручей. Колёса скрипели, некоторые телеги переворачивались, и наша скорость снизилась вдвое. Впрочем, русские уже начали принимать меры: бригады шумных, галдящих персов и татар бойко работали под надзором русских солдат, пытаясь привести эти, с позволения сказать, дороги хоть в какой-то порядок. Мы спустились по длинному склону с вершины гребня и к полудню вышли на обширную Пасинскую равнину, через которую змеился скованный льдом Аракс. На юге весь горизонт от края до края заслоняла сплошная стена гор. С восточной стороны высилась гора Кизлар-даг, отделяющая Аракс от Восточного Евфрата, южнее линия хребта чуть понижалась, обнажая перевал, который вёл из Хасан-Калы через хребет Сахкал-тутан в Хныс, Муш и Мосул. Здесь этот важный путь, связывавший Армянское нагорье и Месопотамию, пересекался с кавказскими дорогами, и потому Пасинская равнина и Эрзерум имели огромное стратегическое значение. На северо-западе темнели размытые очертания гор Джиллигель и Коджут с перевалами, открывавшими доступ к Ольтинской котловине. И горы, и плато были застелены необъятным белым покрывалом, которое рдело в лучах послеполуденного солнца точно россыпь раскалённых углей. Между Занзаком и Азапкёем земля была изрыта окопами и опутана колючей проволокой. Здесь в первую неделю января проходили ожесточённые бои. По дороге мы обнаруживали всё новые и новые следы турецкого отступления. На обочинах из-под снега выступали разные фигуры: верблюжьи горбы, лошадиные ноги, бычьи рога и человеческие головы в фесках и с чёрными бородками – они смотрели нас с улыбкой смерти на лицах, таких же обледенелых, как и снег вокруг. Вот и всё, что осталось от “Drang nach Osten” [396] в этой части света. Спустилась ночь, но мы продолжили путь по Пасинской равнине. К десяти часам вечера на горизонте замаячили арки старинного Кёприкёйского моста. За много столетий этот знаменитый мост повидал и монгольские войска, и Тамерлана, и арабов, и османов. Теперь же вторжение в Малую Азию пришло не с востока, а с севера, и снова по этой великой тропе народов затопали тяжёлые армейские сапоги, эхом пронеслись рыдания беженцев и предсмертные крики.
Незадолго до полуночи мы подъехали к небольшому дому коменданта Кёпри-Кёя, где нас встретили чаем с хлебом и устроили на ночлег. Судя по канонаде, раздававшейся в ночной дали к западу от Девебойну, судьба Армении ещё не была решена. Однако ранним утром 16-го пришли известия, что турков вытеснили из крепостей Чобан-Дэдэ и Тафта и что, скорее всего, Эрзерум захватят уже на следующий день. Спали мы мало и заторопили обоз, едва дав лошадям поесть ячменя и сена. На западе массивный скалистый выступ вклинивался в Пасинскую равнину, а наверху виднелась крепость Хасан-Кала. Чуть позже горизонт растворился в густой мгле, окутавшей холмы: небо застилал дым от бомбардировок. Но гробовая тишина дала нам понять, что всё уже завершилось и Эрзерум взяли. Около полудня мы подошли к турецкому городку Хасан-Кале, раскинувшемуся у подножья крепости, под скалой, которая и дала ему имя. Турецких мирных жителей здесь не осталось – видимо, они покинули город вместе с армией, – но улицы кишели русскими военными. Здесь располагался штаб Юденича [397], сам же он, как выяснилось, был в Эрзеруме, куда в тот же день, ещё в семь часов утра вошли передовые казачьи отряды. Ехать дальше можно было только после аудиенции у генерала, поэтому остаток дня мы провели в Хасан-Кале. Мы с моим другом Зданевичем забрались на вершину скалы, откуда открывался вид на заснеженные просторы Пасинской равнины и на зубцы гор, обрамлявшие равнину с юга. Солнце садилось, и глаз издалека, за много миль выхватывал любое живое существо, способное подняться выше уровня снега и чётко выделявшееся на белом фоне. Длинные верблюжьи караваны шли с северо-востока под протяжный звон колокольчиков. Круглые азиатские палатки пестрели на берегу замёрзшего ручья, сбившись в маленькие лагеря под голыми ивами. Струйки дыма вились от костров, вокруг которых толпились, пытаясь согреться, солдаты. Тёмные контуры каких-то предметов, кучками рассыпанных по равнине, выдавали присутствие деревень, наполовину занесённых снегом. По окраинам вяло кружили отдельные чёрные точки – оказалось, что это бродячие собаки, единственные оставшиеся обитатели этих краёв. Они выглядели жирными и откормленными. И немудрено, ведь пищи у них в последнее время было предостаточно. Ещё раньше, глядя на все эти сцены – на все эти полуобглоданные скелеты верблюдов и растерзанные тела людей, – мы поняли, что азиатским бродячим собакам война сулила богатую добычу. В Карсской провинции, среди людской суеты, бродячие собаки были облезлыми и голодными. Здесь же, в царстве смерти и разрухи, они наедались досыта. И тут я вспомнил, как три года назад уже проезжал эти места по пути от Чёрного моря в Персию. Однако тогда положение дел было совершенно иным. Стояла осень, и на Пасинской равнине кипела жизнь: армянские и турецкие крестьяне пожинали золотые плоды, которые принёс им трудовой год. Те самые затерянные чёрные пятна были жилыми домами, а закрома в них ломились от зерна. Вокруг хлопотали женщины, резвились дети. Ивы – сейчас такие голые, без единого листочка – тогда укрывали пышной зеленью прохладный ручей. Вместо рядов серых пехотных шинелей тянулись длинные вереницы повозок, на которых крестьяне возвращались с урожайных полей. Как в природе спелую осень сменило зимнее уныние, так и в человеческом сознании созидательные силы отступили, поддавшись разрушительным страстям.
