— Как вы считаете, можем мы не дочитывать до конца?
Рита Зюссфельд была бы с ним согласна, если бы незадолго до смерти Люси не было сцены, когда она, подозвав к себе Иоганну, не только еще раз все откровенно с ней обсуждает, но и заставляет ее повторить те распоряжения, советы и рекомендации, которые она ей дала, — сцена, произведшая на Риту сильное впечатление безупречной объективностью, именно так она представляет себе смерть во благовремении. С этим Хеллер не может не согласиться, но просит подумать, можно ли показать пример поведения, достойный подражания, на таком всеобщем, но бесплодном явлении, как смерть, да еще в хрестоматии? На что здесь направлена дидактическая мысль? Нелепо ведь учить умирать прежде, чем научить вступать в рукопашную схватку с жизнью.
— Вы это излагаете чересчур предвзято, — говорит Рита Зюссфельд, — все здесь нужно рассматривать во взаимосвязи: решение Люси, ее протест, ее желание разделить судьбу арестованных, потом неожиданная болезнь и, наконец, последние распоряжения.
Так она понимает эту сцену, так к ней, по ее мнению, и следует подойти, но она не упрямится, но желает спорить, во всяком случае уж не по поводу этой главы, ибо давно уже решила, что именно она предложит. Однако хорошо бы Хеллеру все-таки прочитать конец, хотя бы последние полторы страницы, потому что там что-то скапливается, собирается и может внести какую-то окончательную ясность.
— Что ж, я не против. Итак…
…И он оставил свои пакеты, бутылки и кульки на кухне, затем вошел к Люси и увидел врача, сидевшего в ногах у больной. Профессор Пич взял руку Люси, он как бы переломил туловище и навис лицом над ее кистью, уверенный, что и на этот раз, как всегда, его появление сразу же разрядит обстановку. Он стоял, замерев в этой позе, пока Люси не шевельнулась и не подняла на него глаза.
— Я принес добрые вести, Люси, — сказал он.
Ее губы задрожали, тело, точно охваченное внезапным ознобом, как-то съежилось. Он почувствовал, что ее пальцы, которые он держал в своей руке, скрючились, она схватила его за рукав и слегка толкнула, словно хотела отодвинуть. Пич мягко снял ее руку и бережно опустил на одеяло, будто это был какой-то отдельный предмет, растерянно поглядел на врача и снова на Люси, Она долго собиралась с силами, чтобы приподняться, но ей это так и не удалось. Окна были завешены, горела только настольная лампа на секретере, который стоял в другой части комнаты, за полуоткрытой раздвижной дверью, к которой прислонилась Иоганна.
— Все рады вашему возвращению в институт, Люси, все очень рады, — тихо сказал профессор Пич, и оттого, что она ему не ответила, фраза эта прозвучала так фальшиво и неубедительно, что профессор сам был этим неприятно поражен. Он отошел от тахты и требовательно взглянул на врача, как бы ожидая от него поддержки. Доктор Паустиан сидел, закрыв руками усталое лицо, и молчал. Пич коснулся его согбенной спины, тогда врач взглянул на него.
— Что такое?
Жест Пича выражал растерянность.
— Ничего, извините.
Он собирался, ни слова не говоря, пройти мимо Иоганны, но, не дойдя до двери, увидел в соседней комнате качалку и, будто это и было его изначальным намерением, двинулся прямо к ней, легким движением проверил, качается ли она, и уселся. Затем вытащил из кармана кожаный футляр с сигарами, стукнул им о колено, открыл его, вынул сигару, тщательно ее облизал и долго перекатывал, не зажигая, из одного угла рта в другой. Нашаривая по карманам спички, он напряженно наблюдал за Иоганной и врачом, которые словно застыли и даже не шевельнулись, когда коробок упал на пол. В конце концов Пич чиркнул спичкой — при этом он прикрыл огонь ладонями, но все же треск и шипение воспламенившейся серы так резко взорвали тишину, что он сам испугался, — и поднес горящую спичку к сигаре; но и Иоганна и врач поглядели на него не столько, чтобы его осадить, сколько ошеломленные этим поступком, а доктор Паустиан встал, похлопал себя по нагрудному карману и после минутного раздумья направился к Пичу.
Профессор Пич уже протянул ему с облегчением портсигар, но врач движением руки отказался, отвел его к большому, с задернутыми шторами окну, увитому плющом, и, чем настойчивее он молчал, тем однозначней давал понять Пичу, как обстоят дела. И все же профессор Пич сказал:
— У меня есть для Люси добрые вести.
— Бессмысленно, — сказал врач. — Ее поведение примерно, но абсолютно бессмысленно.
— Наша работа, — продолжал Пич, — наша совместная работа в институте… Наконец-то мы сдвинулись с мертвой точки.
— Не пытайтесь ей что-то втолковать, — сказал врач и пошел назад к своей табуретке. — Все напрасно, и жертва ее тоже напрасна. Вашей новостью вы ничего не измените. Чего она достигла? Что изменилось? Может мне кто-нибудь сказать, чего она достигла?
— Нет, — говорит Хеллер и кидает текст на стол, — здесь мы не найдем нужного нам примера, нет, не в последней главе. Даже если наша Люси умирает весьма впечатляюще, мы не можем предлагать ее смерть в качестве примера для подражания. Что до меня, то я остаюсь верен своему выбору.
Преодолевая еще какие-то сомнения, Рита Зюссфельд с этим соглашается:
— Хорошо, давайте откроем свои карты.
Колебания, нерешительность, любезная готовность предоставить друг другу преимущественное право начать — они оба этого ожидали, оба и сейчас еще тушуются и уступают первенство, можно даже предположить, что они бы с радостью согласились еще раз отложить решение. Но тут ничего не поделаешь — сколько бы Хеллер не пускался в общие рассуждения, все равно рано или поздно придется открыться. Поэтому Рита Зюссфельд четко заявляет:
— Итак, мое первое и последнее предложение — пожалуй, под заглавием «Напрасная жертва» — это разговор между Люси Беербаум и профессором Ничем во время его первого посещения. Эта глава показывает, что значит поведение, достойное подражания. И сам пример выступает здесь в форме дилеммы. Должны быть по меньшей мере две возможности толкования. Я хочу сказать, что здесь учтены все требования, здесь ярко выражен конфликт между внешним долгом и внутренним участием. Различные точки зрения четко разграничены. Вопрос о пользе жертвы хоть и поставлен, но остается открытым. Что еще важно: ситуация вполне современна. Молодой человек может себя в нее поставить и искать основания для того или иного поведения. Диалог точен, будто подслушан. Если нам важно, чтобы от нашего живого примера не несло хлороформом, а, напротив, чтобы он давал повод для сомнений, то нигде мы этого не найдем в такой мере, как в этой главе. Ну, что вы скажете, господин Хеллер?
Молодой учитель вытягивает губы, кивает, слегка причмокивает, и если это не выражение чрезмерного восторга, то все же раздумчивое признание. Да, что-то в этом есть. Теперь его черед раскрыть свои карты, и, помигивая, он сразу же сообщает, что удивит свою коллегу.
— Вы будете просто поражены, как близко мы подошли друг к другу. У меня вот какое предложение: интервью с репортером «В фокусе». Я посоветовал бы его озаглавить «Неудавшееся интервью». Как видите, тоже критическая оценка примера. Решение Люси проверено временем, ее заточение длится уже много недель, факел протеста горит, так сказать, равномерно, все аргументы уже отточились, введение в конфликт раскрывает нам одновременно все обстоятельства дела. В центре стоит, как и в вашем примере, вопрос о пользе жертвы, ее смысл или ее бессмысленность обсуждаются, но окончательного ответа не дается. В этом отношении наши примеры близки друг другу. Но особенно ценно в моем предложении, как мне представляется, то, что вся проблема пропущена через непосредственное восприятие двух девочек, они делают наглядным тот раскол общественного мнения, который произошел в результате поступка Люси, своим столкновением они помогают каждому найти для себя решение. Н-да, после всего, что мы сами предлагали на выбор, мне кажется, для нашей книги нам не отыскать ничего более подходящего, чем эта глава.
Рита Зюссфельд с облегчением вздыхает.
— Мы и в самом деле недалеко ушли друг от друга, но говорит ли это в нашу пользу?
Она роняет серьгу на пачку сигарет, щелчком посылает ее Хеллеру, он ее ловит и ловко перекатывает ей назад.
— И все же, господин Хеллер, я еще не отказываюсь от своего предложения. Пример должен быть показан и в противоречии, переживаемый кризис сделает его лишь более правдоподобным, а в моем примере это противоречие выступает очень наглядно: проявляя солидарность в одном случае — в случае со своими беззащитными друзьями, — она тем самым нарушает солидарность с другой группой людей, со своими коллегами по институту, которые очень нуждаются в ее помощи. Мне думается, благодаря этому ее поступок становится более многоплановым, и толковать его куда интереснее.
От этого Хеллер хотел бы ее как раз предостеречь: слишком много возможностей для толкования могут окутать всю проблему туманом, унылым немецким туманом общих понятий. Он уже и так вынужден отметить определенную склонность к избытку интерпретационных вариантов. Для известного возраста куда лучше исходить из более понятных представлений. Он, кстати, знает немало людей, которые прекрасно понимали мир, пока им не указали на многозначность явлений. Для него вот что самое важное: конфликт Люси должен быть воспринят не сам по себе, а осмыслен, передан другим и повторен, тем самым он доказал бы свою жизненность.
