Ноябрьский сырой туман над блестящими рельсами; ожидающие поезда люди, нахохлившиеся в своих пальто так, что кажется, у них нет шеи; равномерно падающие капли рисуют узор на влажной пыли и обнажают в крошечных кружках изначальную чистоту бетона.
Где бы он мог быть? Как торопливо обходит Рита Зюссфельд перрон из конца в конец, осматривает всех, кто ей попадается на пути; она так пристально вглядывается в озябшие лица, что ей то и дело приходится извиняться; она даже касается рукой подложенного плеча какого-то темно-синего пальто, которое вполне могло бы оказаться его пальто. А вдруг он сел в электричку и поехал на Главный вокзал?
На перроне электрички в потоке входящих и выходящих пассажиров многие напоминают его по походке и осанке, он с тем же успехом может стоять у газетного киоска, как и на платформе, где дежурный в красной фуражке дает сигнал к отправлению. Не Марет ли это? Вон та женщина в распахнутом пальто, которая, работая локтями, пробирается сквозь толпу, поминутно оглядываясь по сторонам, потом, видимо обессилев, останавливается у лестницы, чтобы держать в поле зрения всех поднимающихся и спускающихся: да, это, должно быть, Марет, которая, как и она, Рита, отправилась на поиск и теперь смотрит в ее сторону, но, скорее всего, не видит ее и не замечает ее знаков.
Я иду, Марет, жди меня там, где стоишь, — вот что старается передать своими знаками Рита Зюссфельд сестре и с перрона поездов дальнего следования кидается вниз по лестнице, снова торопливо протискивается сквозь толпу, заполняющую зал ожиданий. Чьи-то руки вцепляются в Риту, она их отпихивает, а одна рука, словно примериваясь, хватает ее за зад, но она несется дальше, даже не оглянувшись. Медленно, ей кажется, невыносимо медленно, подымается она теперь вверх по лестнице, словно включенная в какую-то мрачную процессию, которая на каждую попытку вырваться вперед реагирует весьма раздраженно. Но где же Марет? Ее уже нет на перроне, видимо, она вышла через другой выход; может быть, она скрылась за киоском, а может, тоже села в электричку, чтобы поехать на Главный вокзал. Высоко, под самым куполом, рассыпаются, будто бенгальские огни, искры паяльной лампы. Куда теперь? Стучит в висках, а еще эта ноющая боль в желудке, от которой она как-то нетвердо стоит на ногах; Рита в нерешительности подходит к самому краю перрона, еще раз окидывает его взглядом из конца в конец, а потом уже глядит только в сторону подъезжающего поезда, словно выбирает самый благоприятный или надежный момент, чтобы броситься под колеса.
Она не садится в вагон подошедшей электрички. Подхваченная потоком, она плывет по его течению снова в зал, где опять рассматривает людей, стоящих в очереди у билетных касс, и тех, кто стоит возле телефонов-автоматов. «Anchors away»[22] играет оркестр, это звучит как прощальный привет кораблю, который отправляют на слом. Продавец газет выкрикивает очередную сенсацию — крушение поезда.
Вон та женщина, что торопливо выходит из вокзала в сторону Штефансплац, вполне может быть Марет, но тогда почему она совсем не смотрит на идущих ей навстречу людей? Рита Зюссфельд кидается за ней, пытается ее догнать, даже тихо ее окликает, но в толпе у памятника она теряет ее из виду. У громоздкого памятника павшим воинам явно что-то происходит, прохожие останавливаются, одни выкрикивают угрозы, другие — слова ободрения, там творится почто такое, что требует оценки, причем мнения разделяются. Ясно, что там кто-то орудует молотком, а возможно, и долотом. А это разве не Марет? Рита Зюссфельд пробивается сквозь заслон зрителей, расталкивает всех, протискивается вперед. Но нет, она ошиблась. Теперь ей надо идти назад, ей надо вернуться домой.
Едва она отъезжает, как позади ее машины вспыхивают фары, кто-то, подавая ей знаки, следует за ней на некотором расстоянии, поворачивает, как она, направо и снова направо, стараясь при этом ехать на той же скорости, что и она. Обогнать ее он явно не хочет, но и отстать— тоже, должно быть, один из обычных бессмысленных преследователей, думает Рита и прикрывает рукой зеркало заднего вида.
Она благополучно проезжает мимо старика на велосипеде, тормозит, безопасности ради, завидев господина с собакой, переходящего улицу, ловким виражом сохраняет рассеянного пенсионера для его семьи; сегодня ей все удается, она даже избегает столкновения на неосвещенном перекрестке и, успешно продвигаясь вперед, сворачивает на Хоэлюфтшоссе, а потом на Инноцентиаштрассе.
Он все еще едет за ней? Да, все еще. Словно у него те же желания, что и у нее, или им управляет тот же механизм; он, как и Рита Зюссфельд, замедляет ход, наезжает, как она, одним колесом на тротуар и останавливается перед фонарем.
Да это же Маттисен! Так и есть — редактор Маттисен, сотрудник господина Дункхазе, он проворней ее вылезает из машины, подходит к ней, только чтобы спросить, как далеко продвинулась их работа. И еще — не согласится ли она с ним поужинать?
— Да, — говорит она, — то есть нет, или, может быть, вы подождете меня немного, и я принесу вам нашу рукопись.
— Не торопитесь, — говорит он, — я с удовольствием подожду, я хорошо переношу свое общество.
Рита Зюссфельд, не прощаясь, идет к дому, который освещен ярче соседних домов, подымается по ступенькам и вдруг, повернувшись к машине, машет рукой — не потому, что этого от нее ждали, а просто, чтобы как-то разрядить свое необычное напряжение.
Двери все распахнуты или едва притворены, ничто не изменилось с тех пор, как она ушла, по-прежнему на ее письменном столе лежит папка и разорванный чек, звезды из теста на кухонном столе ждут, чтобы их сунули в духовку. Однако на вешалке она видит волглое пальто Марет, небрежно повешенное на плечики.
— Марет? Где ты, Марет?
Хотя сестра и не отвечает, Рита знает, где она ее найдет, и поднимается по лестнице медленно, но шумно, словно хочет заранее предупредить о своем приходе. Марет уничтожает следы бегства Хайно Меркеля, не поднимает глаз на сестру и не отвечает на ее приветствие. Даже когда Рита входит в комнату, Марет не обращает на нее внимания и продолжает мрачно заниматься своим делом, явно желая уклониться от общения с сестрой. Видимо, надо преградить ей дорогу, чтобы она подняла глаза, пожалуй, лучше всего встать перед открытым шкафом или опустошенной полкой. Боже, с какой сосредоточенностью поднимает Марет с пола его ботинки, как аккуратно ставит их носами вперед, как бережно касается их пальцами, словно желая вдохнуть в них жизнь, впрочем, кто знает…
— Ты могла бы мне ответить, Марет.
Сестра на мгновение замирает в нерешительности и невозмутимо продолжает уборку.
— Что случилось, Марет? Теперь у нас будут такие отношения?
Сестра, не разгибая спины, бросает наконец на нее какой-то неодобрительный, оценивающий взгляд.
— Почему ты не говоришь, что произошло? Почему ты убежала от меня на вокзале?
Движение руки, скупое, отсекающее: не задавай, мол, такие вопросы, они уже ни к чему. Красный шарф, синий шарф, белый шарф — она складывает их один за другим, приглаживает рукой и убирает в шкаф.
— Если ты считаешь, Марет, что я в чем-то виновата, то объясни, в чем?
Ясно, что старшая сестра, хотя она в этом никогда не признается, лишь ждала подобного вопроса или какого-то слова, что явилось бы поводом, потеряв всякое самообладание, обрушить на Риту все накопившиеся упреки, точно Рита могла позволить себе все что угодно, но только не спрашивать, в чем ее вина, Марет поворачивается к ней и с такой яростью взмахивает кожаным ремнем, что раздается резкий, как удар кнута, хлопок.
— Ты и правда не знаешь, что произошло? Все еще не знаешь?
Она явно не в силах говорить, стоя вот так, в напряжении, против сестры, она должна снова чем-то занять руки, чтобы бросить ей в лицо обвинение и высказать свои обиды.
— Ну вот, ты своего добилась, Рита, благодаря тебе он понял, чего он действительно стоит, и, если хочешь знать, на его месте я бы тоже ушла.
Снова застучало в висках и возникла ноющая боль в желудке, от которой ей стало дурно.
— Прости, Марет, но мне надо сесть.
— В его состоянии, при его ранимости, ты же знаешь, Рита, как он подозрителен, как боится всего, что походит на сочувствие. Ему только одно могло помочь: признание со стороны без всякого снисхождения.
Рита Зюссфельд достает из пачки сигарету, но забывает прикурить.
— Но я, Марет, я-то здесь при чем?
— Хайно выяснил, кому он обязан премией, он узнал, кто организовал для него в жюри недостающий голос, понимаешь? Скорее всего, он даже прочел протоколы ваших заседаний.
Рита Зюссфельд замечает, что сигарета начинает дрожать у нее в руке; она быстро перекладывает ее в другую руку, но дрожь не унимается.
— Хорошо, Марет, действительно я хотела ему помочь, признаюсь в этом. Мы обе знаем, что ему нужно в его положении, ты сама это сказала: признание со стороны, одобрение. И я добыла ему признание, но только вот не учла его подозрительности. В этом я должна себя упрекнуть.
