ему письмо. Дело, между прочим, происходило летом, в субботний июльский вечер. Народу на пляже полно — яблоку негде упасть. Одни загорают, другие дремлют, третьи глазеют по сторонам — на берега, на реку, на волны, бегущие от прошедшей мимо моторной лодки. Невдалеке, уставившись на воду, сидят рыбаки, и у каждого по три-четыре удочки. Кто-то играет в карты, кто-то в шахматы; здесь же — болельщики и советчики, шумно обсуждающие каждый ход. Кто-то, встав в круг, играет в волейбол, кто-то лупит ракетками по воланчику бадминтона. Все движется, все дышит, все живет…
Стоял я, смотрел на это веселое столпотворение и думал: Всемилостивейший Господь! Сколько здесь красивых еврейских девушек! А сколько их еще в нашем городе! Неужели не найдется среди них одной, которая согласилась бы связать судьбу с моим Семой? Неужели он достанется какой-то неведомой Насте в фиолетовом плаще-болонье? Вполне возможно, она хорошая девушка, но мне пока еще дороги и будущее народа Израиля, и еврейская судьба…
Пока я размышляю, Сема дочитывает письмо и прячет его в карман. На сияющем лице моего сына играет глупейшая улыбка.
— От кого письмо, Сема?
Он легкомысленно машет рукой:
— Да так… с работы.
Я раздеваюсь, вхожу в воду, плыву, ложусь на спину, смотрю на облака. Сема возвращается в круг волейболистов.
Наверно, теперь вам понятно мое состояние. Я и рад был бы заняться делами нашей «двадцатки», но мне не давали покоя мысли о младшем сыне и о далекой Насте, которая представлялась мне не иначе как сатанинским соблазном. И тут я вспомнил о тощем Кляйнберге, уже знакомом вам члене нашей «двадцатки» — вернее, даже не о нем самом, а о его дочери, которая несколько лет назад окончила мединститут. До революции Кляйнберг был школьным учителем иврита и большим любителем литературы, собирателем книг Бялика, Фришмана и других писателей. Затем еще несколько лет он пытался работать по специальности, бедствовал, голодал, а когда стало совсем невмоготу, сменил профессию. До выхода на пенсию он занимался распространением театральных билетов.
Дочь Кляйнберга Маруся, красивая девушка лет двадцати пяти, работала врачом в городской больнице. Не познакомить ли с ней моего Сему? — думал я, лежа на спине в ласковой речной воде. Вдруг из этого выйдет что-нибудь путное?
Сказано — сделано. Вечером я отправился в синагогу. Голос хазана Абрама Марковича был, как всегда, приятен нашему сердцу. Ничто так не помогает выбросить из головы повседневные тяготы, как хорошая общая молитва.
Помолившись, мы обсудили проблемы общины. Сара Якобсон в очередной раз готова была выступить нашей спасительницей: она нашла пожилую женщину, которая согласилась стать членом «двадцатки». Но, увы, это не решало проблемы миньяна: для правильной кошерной молитвы нам по-прежнему требовался десятый мужчина. Наученные горьким опытом, мы должны были подумать и о будущем. Люди здесь все, мягко говоря, немолодые: кто поручится, что уже завтра одного из нас не настигнет новая беда? Снова добавим в мужской миньян женщину? Ну уж нет, всему есть предел! Все согласились, что нужно продолжать поиски и найти для «двадцатки» десятого мужчину.
Так заявил наш главный ревнитель кошерной чистоты Абрам Маркович, и даже его обычный оппонент Кляйнберг на сей раз промолчал. Что поделаешь, проблема действительно выглядела серьезной. Пройдет еще несколько лет, и все мы один за другим отправимся вслед за архитектором Абрамовичем в небесный миньян. Но что тогда станет с миньяном земным, с нашей дорогой синагогой, в которую уже вложено столько сил и надежд?
Я вышел из синагоги вместе с Кляйнбергом. Летний вечер встретил нас неожиданной приятной прохладой. На чистом небе сияли звезды, соперничая яркостью с уличными фонарями. Вокруг, чуждая нашим заботам, кипела городская субботняя суета.
— Зиновий Эммануилович, — сказал я, — если вы не против, я хотел бы познакомить своего сына Сему с вашей Марусей. Не хотите ли зайти к нам в гости… ну, скажем, завтра?
Кляйнберг сразу понял, что я имею в виду. Видимо, у нас обоих были схожие проблемы. Несомненно, что и Берта Ефимовна, жена Кляйнберга, родившаяся в маленьком местечке, имела прекрасное представление о том, как женились и выходили замуж в прежние времена. Правда, в дни нашей молодости все уже было иначе — без сватовства, церемонных свиданий и переговоров между родителями. Холостяки и студенты на каникулах устраивали вечеринки с танцами, пением и декламацией стихов. Были звездные летние ночи, запах садовых цветов, дальний лай собак, вопли лягушек из соседнего пруда. Горели глаза, сплетались руки, и губы встречались в горячем поцелуе. Девушки были юны и прекрасны, парни веселы и предприимчивы — все естественно, все понятно. А что сейчас? Почему такая красавица, как Маруся, до сих пор ходит одна? Не иначе — боятся подойти к ней нынешние еврейские парни. Взяли себе моду жениться на чужих девушках. Неужели думают, что вот-вот придет новый Гитлер выжигать с земли еврейское семя? Неужели рассчитывают спрятаться, раствориться между гоями?
Нет, непонятен Берте Ефимовне новый порядок, установленный в этом мире его Властелином. Исчезло с лица земли еврейское местечко — и следа не осталось. Остатки евреев разлетелись по большим городам, а теперь и они пропадают. Что станется с нашей Марусенькой, Боже милостивый?
Таковы тревоги и жалобы еврейской жены Зиновия Эммануиловича Кляйнберга. Неудивительно, что принесенное мужем приглашение воспринято ею совершенно всерьез. Времени так мало, а надо успеть как можно лучше подготовить себя и Марусеньку к завтрашней встрече. А вдруг получится, Господи Боже? Главное, чтобы Ты помог, а уж мы-то расстараемся… Фрейдл тоже не сидит сложа руки, так что стол накрыт, как положено, в лучших традициях.
По такому случаю взяла отгул на работе даже наша дочь Тамара — обычно в субботу вечером у нее концерт. Поначалу гости чувствовали себя немного скованно, но мало-помалу раскрепостились. За стол сели не сразу — прежде просто потолковали о том о сем. Маруся понравилась мне с первого взгляда: настоящая красавица, а кроме того — хорошо воспитанная еврейская девушка. Глаза блестящие, горячие — точь-в-точь как у отца. Мягкие черты лица еще не утратили свежего очарования юности. Красивая высокая прическа; волосы черные, блестящие. Взгляд серьезный, уверенный, как и подобает врачу-специалисту, но улыбка светлая, а смех звонкий и радостный. Короче говоря, чудо,
