Таня припомнилась ему. Должно быть, теперь она уже совсем счастливо живет со своим Куликовым. Но о Тане он долго не думал. Таня почему-то напоминала ему попугая. Почему именно попугая? Это была прочная ассоциация, и Максим никак не мог понять, каким образом возникла у него странная связь между Таней и попугаем. Никак Таня не похожа на попугая. Почему же? Туманная фигура милиционера присоединилась к попугаю, и Максиму показалось, что сейчас он уже вот-вот вспомнит. Но милиционер исчез, и попугай стал еще более непонятен.
Максим сел в трамвай. Сошел у своего дома, двинулся к тротуару.
Недалеко от подъезда стоял нищий. Нищий молча протягивал руку. Максим мельком взглянул на него и остановился. Вмиг все ненужные мысли оставили его, и он превратился в профессионала следователя. К черту любовные шашни! Он остановился перед нищим. Фонарь и освещенная витрина кооператива помогли ему разглядеть его. О попугае он мог и не вспомнить. Но тут — он чувствовал — он должен, он обязан был вспомнить. И фотографическая карточка, которая дана была ему помощником вместе со справкой о Михаиле Щеголеве, возникла в его памяти.
— Не загораживай мне прохожих, — спокойно сказал Миша.
Максим вынул из кармана свисток и свистнул. Не прошло и пяти минут, как Миша сидел уже на извозчике между двух милиционеров. Он впервые за два последних года чувствовал себя совсем хорошо. Наконец-то кончилось одиночество! Теперь его дело — простое: он должен только отвечать на вопросы! Наконец-то голова его отдохнет от мыслей. Другие будут думать за него и решать его судьбу. Этот арест он ощущал прямо как возвращение к жизни. Но он знал: обо всем и обо всех он расскажет откровенно, а о Лиде и, значит, о Павлуше не упомянет ни за что. С удивлением и насмешкой он обнаружил в себе неожиданные запасы родственной любви и нежности.
Так вот он какой! Значит, все, что он натворил, — это только случайность, а суть, значит, в том, что он просто хороший, добрый родственник? Жениться бы ему да плодить детей! Но скажет ли он, что контрабанда втянула его в шпионаж? Впрочем, это все равно уже известно, должно быть, следователю. Когда двинулся извозчик, дворник, глядя на зажатую милиционерами щуплую фигуру арестованного, промолвил с удовольствием и сожалением:
— Запоролся.
XX
Масютин не забывал о последней встрече с Клавой. Ее презрительные слова вошли в его мозг, разрослись, заполнили голову. И Масютин только и думал о том, чтобы, ничего не теряя, избавиться от жены и сына. Может быть, переправить весь товар Клаве? Но это долго! Надо скорее пришить к делу Клаву.
Разве с Верой можно работать? С ней дальше ларька не уйдешь. А Клава пустит дело по-настоящему. Уж не ларек будет, а магазин, и не один магазин, а несколько! И на вывесках: Иван Масютин. И с начальством Клава сговорится. Такая красавица вокруг пальца обернет! А с Верой ничего не выходит. Даже услуги его следователю — и те не помогли.
«Это дело себя не оправдывает, — думал Масютин (когда он был взволнован, он всегда думал полной фразой, а не образами и отрывочными словами). — Это дело себя не оправдывает, — повторял он себе. — Даже налоги плати, как прежде».
А тут еще Гриша отказался помогать ему в торговле и забузил. Масютин должен был считаться с тем неприятным обстоятельством, что Гриша завел себе товарищей, которые обещали ему место где-то на заводе; что он открыто пошел против отца и взял даже под свою защиту Веру; он убеждал Веру развестись с Масютиным, утверждая, что отец должен отдать Вере половину имущества.
«Не оправдывает», — думал Масютин, шагая по Горсткиной улице. Черный саквояж с шильями оттягивал правую руку. Масютин перехватил саквояж левой рукой, и совсем еще неясная мысль промелькнула в его мозгу. Это была даже не мысль. Просто Масютин чувствовал, что есть какая-то возможность одним ударом устранить все неприятности и получить наконец настоящую выгоду от отношений своих с ловцами контрабандистов.
Мокрый снег валил с неба и таял на шапке, на шубе, на саквояже торговца. Масютин вышел на Сенную площадь и направился к своему ларьку. И когда за прилавком он увидел Веру, мысль его оформилась, превратилась в ясный и очень простой план. Этот план показался Масютину таким хорошим, что он даже размяк и не по-обычному ласково заговорил с женой. Он глядел на жену уже как на мертвую, глядел даже с некоторой жалостью. Он знал уже, как убрать ее с пути вместе с Гришей. Только действовать надо осторожно и ласково.
Этим же вечером, после обеда, он приступил к осуществлению своего плана. Он начал разговор издалека, с отвлеченных вопросов. А когда он говорил на отвлеченные темы, речь его обычно теряла всякий смысл.
— Брак — это конечно, — рассуждал он. — Брак — да. Хорошо. А как вы взглянете, если недовольство? Ага?
Он сидел на стуле прямо, заложив ногу на ногу, правая рука его легла на бедро; левой, с зажатой меж средним и указательным пальцами папиросой, он убедительно жестикулировал. Он помолчал, после чего речь его стала еще более косноязычной:
— Я нервный человек, и я не ручаюсь. Но это неверно. Очень тяжело, потому что…
Масютин весь напрягся, подбирая нужные слова, чтобы не сказать лишнего. О торговле говорить куда легче!
— Если мы живем, — продолжал он, — то это ведь не шкаф с инструкцией.
Это было совсем уже непонятно, но очень понравилось Масютину. Ему показалось, что мысль, подготовляющая его предложение, наконец выражена. Пот выступил на его лбу. Он вынул грязный платок и отер лицо. Кстати высморкался. Грише вдруг жалко стало отца. Грише представилось, что этот человек искренно страдает. И, в конце концов, чем он виноват?! Он с трудом выбился в люди, дорвался до убогого ларька и, конечно, не может понять теперь, что такое делается на свете. Где он мог научиться? Как может он перестроить себя в таком возрасте? А Масютин, покончив с отвлеченными вопросами, заговорил глаже:
— Вот я и соглашаюсь. Если Вера хочет — то хорошо. Но, — и он бросил папиросу на пол и затушил каблуком, — но надо отнести товар. Я половину дам. Но Масютин — честный коммерсант. Который товар не мой, вернуть надо. Вера сама и вернет. Чтоб сами видели, что не обманываю, что не свое от жены уберегаю. И ты должен пойти, — обратился он к сыну. — Ты проверить меня должен.
— Да я и так поверю, — отвечал Гриша. — Сам отнеси.
И подумал с жалостью:
«До чего дошел…»
— Нет!
И Масютин вскочил.
— Ты на отца пошел — так ты отца уж и проверяй! Если я тебе чужой человек — так ты уж за мной следи!
Он был в таком пафосе, что забыл даже на минуту, для чего нужно ему послать Гришу и Веру с товаром.
— Хорошо, — уступил Гриша, — мы пойдем.
— Так-то, — успокоился отец. — Масютин — честный коммерсант. Пусть проверяют. Масютин согласился.
Контрабандный товар Масютин достал на следующий же день: купил то, что ему предложили. И вечером передал контрабанду жене и сыну, объяснив, когда, куда и кому надо отнести ее, не предупредив, конечно, о том, что это — контрабанда, и выдумав фамилию владельца товара.
По телефону он сообщил агенту, что у подъезда дома, где он живет, завтра в четыре часа дня надо схватить двух торговцев контрабандным товаром. Он подробно описал внешность Веры и Гриши, но не сказал, что это его жена и его сын.
Большой саквояж с контрабандой понес Гриша, маленький — Вера. И, поглядывая на Веру, Гриша презрительно жалел ее опухшее лицо, ее старенькую, поеденную молью шубку, ее тихий шаг.
Вера шла медленно, тяжело передвигая ноги. Но вот наконец и дом № 4, у которого должен был, по указанию Масютина, ждать владелец товара. Почему так странно условился Масютин? Почему не принести товар прямо в квартиру? Вера так привыкла покоряться распоряжениям мужа, что даже и не задумалась над этим. А Гриша в торговых делах был совсем неопытен.
Обрюзгшее, немолодое тело Веры бессмысленно, неизвестно для чего хотело жить. И когда у дома № 4 вместо владельца товара ее встретили агенты, схватили ее и отобрали саквояж — она отчаянно вскрикнула и заплакала, пытаясь вырваться из крепких мужских невыпускающих рук. Она ничего не понимала. Шляпка у нее съехала на ухо, волосы разбились. А Гриша, которого тоже ухватили агенты, рванулся, выпустив саквояж, и убежал.
Максим узнал обо всем этом от своего помощника. Тот рассказывал недовольно:
— Вздрючить эту сволочь надо. Собственной жене контрабанду дал, собачий сын. И сыну. Нарочно. И ей не сказал. Провокация! Форменная провокация! Он у меня почувствует. Это ему зря не пройдет. Разобраться надо только, врет жена или нет. Похоже, что не врет.
Всхлипывая и сморкаясь, Вера весь свой рассказ повторила Максиму. Сквозь слезы она почти не видела следователя. Выговорившись, она вытерла глаза.
Вспомнила свою дочку, свою Маргариту, мертвыми голубыми глазами глядевшую в беленый потолок больничной палаты, вспомнила каштановолосого механика из кино «Фата-моргана» и вновь расплакалась.
