тем местом, где бронированный мост резко взмывал своими пролетами куда-то вверх, и я уже терял его из виду. Я восставал против этого плена, а они требовали, чтобы я вернулся в их распоряжение, и досадовали на мои отказы.
— Нет, — твердил я. — С этим покончено: с вашими иллюзиями, с обманами, и с беготней тоже покончено.
— Не совсем, — отвечал Джек, возвышая голос над гневными требованиями остальных, — но скоро покончишь, если не вернешься. Отступись — и мы тут же освободим тебя от всяческих иллюзий.
— Нет, спасибо; я уж как-нибудь сам, — возражал я, не в силах даже подняться с колючего песка.
Но теперь они вооружились ножом и, не давая мне шелохнуться, стали наступать, а меня пронзила ярко-красная боль; тогда они подняли два кровавых сгустка и перебросили через мост, а я сквозь муки наблюдал, как эти сгустки выгнулись и зацепились за какой-то крюк под вершиной круглого пролета, где и зависли в солнечном свете, роняя капли в густо-багровую воду. И перед моими глазами, от боли утратившими зоркость, мир постепенно багровел под хохот всей банды.
— Теперь ты свободен от иллюзий, — объявил Джек, указывая на мое пропадающее в воздухе семя. — Каково же это: чувствовать себя свободным от иллюзий?
И я смотрел вверх сквозь боль, такую жестокую, что в воздухе мне чудился металлический грохот и лязг, а различить можно было только одно: КАКОВО ЖЕ ЭТО: ЧУВСТВОВАТЬ СЕБЯ СВОБОДНЫМ ОТ ИЛЛЮЗИЙ?
Теперь, увидев сверкающую бабочку, трижды облетевшую вокруг кроваво-красных частиц моего естества под высокой аркой моста, я ответил: «Больно и пусто».
— Впрочем, убедитесь сами, — добавил я, указывая пальцем в нужную сторону. Они посмотрели и рассмеялись, но внезапно, при виде этих самодовольных физиономий, я кое-что понял и хохотнул в лицо Бледсоу, поразив их всех. А Джек, любопытствуя, сделал шаг вперед.
— А ты-то почему смеешься? — спросил он.
— Да потому, что за сходную цену теперь узрел то, чего прежде не видел, — ответил я.
— Что же, по его мнению, он видит? — допытывались они друг у друга.
И Джек с угрожающим видом подступил еще ближе, а меня разобрал смех.
— Теперь страха нет, — сказал я. — Но если вы вглядитесь, то увидите… Нечто зримое…
— Увидим что? — переспросили они.
— Что там, падая в воду, пропадают почем зря не только мои потомки… — Но тут боль сделалась нестерпимой, и больше я их не видел.
— Но и… что еще? Продолжай, — требовали они.
— Но и ваше солнце…
— Неужто?
— И ваша луна…
— Да он рехнулся!
— Ваш мир…
— Я знал, что он мистик-идеалист! — объявил Тоббит.
— И все же, — продолжал я, — существует ваша вселенная, и это «кап-кап» по воде, которое вы слышите, и вся история, которую вы сотворили и будете творить дальше. Теперь посмейтесь, вы, многомудрые. Давайте, ваш черед!
А высоко надо мной мост как будто переместился туда, где я уже не мог его видеть: он шагал, как робот, как железный человек, и его металлические ноги обреченно лязгали при ходьбе. А потом я, исполненный скорби и боли, с трудом поднялся и прокричал:
— Нет, нет, мы должны его остановить!
Проснулся я в черноте.
Проснулся полностью, но лежал неподвижно, как парализованный. Придумать что-нибудь еще не получалось. Впоследствии можно было бы попытаться найти выход, но сейчас я просто лежал на полу и заново проживал свой сон. При этом лица их виделись вполне отчетливо, как в луче прожектора. И ведь где-то они существовали — изгаживали мир. Что ж, пусть. Я с этим покончил, и вопреки сну остался цел.
Но теперь я осознал, что не могу вернуться ни к Мэри, ни к какому-либо другому отрезку своей прошлой жизни. Я мог приблизиться к ним только извне и оставался для Мэри таким же невидимым, как и для всего Братства. В самом деле, вернуться к Мэри, или в кампус, или в Братство, или домой не было возможности. Я мог либо двигаться вперед, либо оставаться здесь, под землей. Так что побуду, наверное, здесь, пока не выгонят. Здесь, по крайней мере, можно все спокойно обдумать, а если не спокойно, то хотя бы в тишине. Да, поселюсь, вероятно, под землей. Финал был в начале.
Итак, теперь вы располагаете всеми существенными сведениями. Ну, по крайней мере, почти что располагаете. Я — невидимый человек; этот факт загнал меня в нору — или, если угодно, показал мне нору, в которой я находился, — и я неохотно это признал. А что мне оставалось делать? Реальность, когда к ней привыкаешь, неодолима, как дубинка, а меня дубинкой загнали в подполье — я и глазом моргнуть не успел. Вероятно, так должно было случиться; право, не знаю. Не знаю и того, куда меня поместило усвоение этого урока: в арьергард или в авангард. Возможно, это урок для истории, и я оставлю такие решения Джеку и ему подобным, а сам попытаюсь, хотя и с запозданием, изучить урок своей собственной жизни.
Позвольте мне быть с вами честным; кстати, эта задача — отнюдь не из легких. Когда человек невидим, для него проблемы добра и зла, честности и бесчестья принимают столь зыбкие очертания, что он начинает путать одно с другим, в зависимости от того, кто в это время смотрит сквозь него. Пожалуй, в данный момент я сам пытаюсь смотреть сквозь себя, и в этом есть определенный риск. Самую жгучую ненависть к себе я вызывал именно в тех случаях, когда пытался быть честным. Точнее, когда пытался — вот как сейчас — внятно изложить то, что видится мне правдой. Никто не остался доволен — даже я. И напротив, больше всего меня любили и расхваливали в тех случаях, когда я пытался «оправдать» и «обосновать» чьи-то ошибочные убеждения или же давал своим знакомым ответы, которые им хотелось услышать: неверные, абсурдные. В моем присутствии эти люди могли беседовать и соглашаться друг с другом, мир был прибит гвоздями, и им это нравилось. Но всякий раз возникала одна загвоздка: уж слишком часто мне приходилось, чтобы только потрафить им, наступать себе на горло и душить до тех пор, покуда глаза не начинали вылезать из орбит, а язык — свешиваться изо рта и болтаться, как дверь заброшенного дома на ураганном ветру. Да, доложу я вам: они радовались, а я терзался. Мне стало невмоготу соглашаться и поддакивать наперекор возражениям своего нутра, не говоря уже о мозге.
Есть, кстати, одна сфера, где чувства человека более рациональны, чем разум, и это аккурат та сфера, где его волю одновременно тянет в разные стороны. Можете
