мать умерла (отравившись грибами – заключили в больнице, неужто старуха тайком отступала от истинной веры?), и черноглазая девочка-подросток заняла ее место рядом с отцом на рыбацкой лодке и в церкви. Она даже научилась мешать водку с вермутом, как это любят делать суровые русские люди.
В первом классе высшей ступени Куинакской средней школы ее выбрали президентом, а через год на осеннем параде второго класса она стала принцессой бала. Она была красавицей: черные глаза с легкой искринкой балтийской синевы, высокая грудь, пухлые губы, широкие плечи и бедра. В отличие от многих своих расцветающих соплеменниц, Алиса Кармоди обладала еще и осиной талией. «Это ненадолго», – бормотали поклонницы, когда в сногсшибательном платье фасона «песочные часы» она выходила перед осенним парадом из «камаро» с откидывающимся верхом. «Мы постараемся», – думали поклонники, глядя тяжело и дыша часто.
Так и вышло. Перед рождественскими каникулами талия резко раздалась вширь. К весенним экзаменам твердая выпуклость под форменным платьем уже могла служить Алисе миниатюрным письменным столом, на который удобно было класть планшет для бумаг, когда, раскаляясь от ярости, словно печь, она заполняла графы экзаменационных тестов.
Ни взглядом, ни жестом не давала она понять, кто из часто-дыхателей был в ответе за выпечку, зревшую в ее печи, а пылающий взгляд отвращал от расспросов кого угодно. Не знал даже отец Прибилов, хотя ему о своей пастве было известно почти все, что только можно знать. За лето Алиса не произнесла на исповедях ни слова о своем состоянии, и тем не менее старый батюшка стал первым, кому она показала ребенка. Как только смогла встать, Алиса одернула платье и понесла новорожденного мимо валявшегося в отключке папаши к своему пикапу. Проехалась по церковному газону и остановилась у задних дверей дома священника. Старый батюшка вышел на крыльцо, дожевывая бутерброд с плавленым сыром и лососем, щурясь от яркого солнца и принюхиваясь. Его глаза не различали цветов и затягивались катарактой, но нюх оставался острым. Священник улыбнулся, когда понял по запаху, что перед ним Алиса, бедная маленькая Алиса, или храбрая маленькая Алиса, и никаких скороспелых абортов! Она сунула ему под нос сверток:
– Помогите, отец. На такое я не рассчитывала.
Священник перестал жевать и наклонился поближе. При всем своем дальтонизме он смог различить, что младенец белый – белый, как сыр на его бутерброде, – а глаза напоминают цветом кусочки лосося.
Мать с ребенком поселились в расчищенной кладовке. Осенью по настоянию батюшки Алиса вернулась в Куинакскую среднюю школу с прежней тонкой талией и куда более свирепым взглядом. Обидно было бы такой способной ученице бросать образование, когда вокруг столько нянек для чудно́го ребенка. Иногда Алиса брала его с собой и катила коляску по запруженным школьным коридорам с лицом дерзким и вызывающим. Иногда она оставалась у себя в кладовке и, укачивая крикливого младенца, перебирала коллекцию иллюстрированных религиозных книг отца Прибилова. Она пробовала копировать иллюстрации цветными карандашами из церковной детской комнаты. Выходило тревожное разностилье. «Поклонение волхвов» ван Эйка напоминало расписную шкатулку квакиутлей. «Распятие Христа» Голбейна походило на тотемный столб из Белла-Кулы. Но у нее было время разобраться с этой проблемой: довольно часто социальные работники церкви увозили ребенка на неделю и больше то в глазной центр Анкориджа, то в аллергологическую клинику Виктории. Для особого лечения. Юный Николас Левертов был, что называется, весьма особым ребенком. Алиса не ошиблась: она нуждалась в помощи. Она на такое не рассчитывала.
В течение трех следующих семестров она закончила третью и четвертую ступени, и во время выпускной церемонии на мелком футбольном поле ее отличные оценки и талант удостоились особого упоминания. Карандаши из детской комнаты сменились латексными красками для стенной росписи. Это она написала буревестника на обшивке школьного спортзала. Картина принесла ей синюю ленту в общенациональном конкурсе стенных росписей и побудила Комитет Аляски по искусству и гуманитарным наукам вручить ей стипендию в любой колледж на выбор. Подразумевалось, что это будет университет Анкориджа. Церковь имела право на общежитие и ясли при кампусе для таких, как Алиса, горемычных пра-мамочек. Комитет сказал ей, что университет Анкориджа – это лучший вариант. Алиса сказала им, чтобы шли в зад. Она сыта по горло грязной убогой дырой под названием Куинак, прогнутыми пра, грубым пьяным папашей, весьма особым ребенком, сочувствием города и всего штата Аляска, – спасибо, не надо. Она уезжает в Сан-Франциско в Институт искусств. Она станет калифорнийской девушкой, гордо заявила она школьной подружке Мирне Хогстраттен. Ребенок? Ребенка церковь может оставить себе.
Она рисовала и зажигала в сан-францисском вихре. Когда кончилась стипендия, нашла работу в большой галерее на Кастро. Ее боссом был прежний инструктор по рисунку с натуры – угрюмый старик с усами, как руль велосипеда. Вскоре она перебралась к нему в комнату над галереей, намереваясь выучиться как любви к искусству, так и искусству любви. Но когда босс решил уложить к ним в постель третьего – юного гладкокожего художника из Вайоминга, писавшего брутальные сцены клеймения скота, объездки лошадей и носившего шпоры с ковбойскими сапогами и без них, – Алиса забрала одежду, свои картины, все деньги из галерейного сейфа и вызвала такси до аэропорта. Картины она отправила самолетом в куинакскую церковь, сама же полетела в противоположную сторону – в Сан-Диего. Она никого не знала в Сан-Диего, но будь она проклята, если вернется на север. Если придется срываться с места опять, это будет Гвадалахара.
Она устроилась преподавать этническую историю северо-западного побережья подросткам – большинство говорило только по-южноамерикански. Она поселилась в мотеле – долгие сроки, низкие цены. Она удалялась от искусства и тонкой талии, приближаясь к пьянкам и ругани. Она полагала, что покончила с искусством. Она была уверена, что покончила с мужчинами. Пусть все эти ублюдки – козлы со шпорами, мудаки с усами и грубые злобные русские с мартини – разбираются друг с другом сами, они заслужили.
Она крутилась между работой и комнатой. Она не полетела домой, даже получив телеграмму от священника о том, что ее отец окончательно свалился за борт. И только снятый мораторий на закон о землепользовании заставил ее вернуться в родные края. Сколь бы грязной и мелкой ни была дыра, она превращалась теперь в недвижимость, готовую к сделкам.
В Куинаке Алиса намеревалась продать свой участок как можно быстрее и свалить к черту, однако в стряпчем, которого наняло племя, неожиданно обнаружилось нечто, застрявшее у нее в горле. Возможно, то, что он был исправленной версией пра – юпик-яппи с портфелем из кожи пятнистого тюленя, – а может, он напомнил ей того гладкосрубленного вайомингского художника. Как бы то ни было,
