кто-нибудь? В окнах никогда не было света. Никто не выходил из ворот. Усталый прохожий, присев на грязный, разбитый мрамор парадного крыльца, вдруг слышал далёкий, приглушённый звук рояля. Фуги Баха. Но это не была настоящая фуга: недоставало несколько нот. Прохожий поднимался и шёл дальше: не надо музыки, не надо вспоминать… А фуга уходила за ним, навевая печаль. Что такое печаль? Что такое печаль? Это сердце, которому прошлого жаль… О, печаль! Она разливалась из тёмного, неосвещённого многооконного дома, где, казалось, никто не жил и не мог бы жить. Угрюмой, мёртвой казалась «Услада», особенно в сумерки, особенно в дождливый или ветреный осенний вечер. Она была осуждена, должна рассыпаться пеплом и дымом.
Владелице усадьбы был послан приказ явиться на заседание «народного суда» для разбора уголовных и гражданских дел. Приказ был подписан Варварой Бублик.
В назначенный день и час Анна Валериановна отправилась в комиссариат.
В зале бывшего Дворянского собрания ожидала решения своей судьбы большая толпа вызванных для допроса. На платформе за длинным столом, покрытым местами дырявым зелёным сукном, на стульях с высокими спинками сидели представители власти, местные большевики. Солдаты с винтовками охраняли все входы. Небольшая группа вооружённых солдат расположилась на скамейках в смежной комнате, куда широко были открыты двери. Эта комната притягивала испуганные взоры. Это была страшная комната. Там прежде – и не так уж давно – танцевали. Теперь туда уводили приговорённых к высшей мере наказания – к смерти.
Звонок. Заседание суда открыто. Могильная тишина, всегда страшная там, где собрано много несчастных, воцарилась в зале. И только высоко, над платформой, на стене, вентилятор, кружась, журчал бодро и весело, как бы наслаждаясь независимостью и непричастностью к имеющим произойти здесь событиям.
Варвара Бублик председательствовала на платформе. Рядом с нею сидел секретарь, бывший златовласый дьякон Анатолий, теперь угрюмый, с выбитым зубом товарищ. И помина не было о золотистости и волнистости его шевелюры. Он был коротко острижен. Но и то, что осталось на его голове, было тускло и серо: в городе не было мыла. Все остальные за столом были незнакомы Анне Валериановне. Она их видела в первый раз.
Суд начался.
– Гражданка Полина Смирнова! – выкрикнул секретарь, и Анна Валериановна испытала тихое, злорадное удовольствие, увидев портниху не среди властно-правящих, а среди призванных к ответу.
Полина вскочила со скамьи и не пошла, понеслась к платформе. Она пылала негодованием и намеревалась не оправдываться, а обвинять тех, за столом. Она была арестована – за что? за что? скажите, пожалуйста! – и уже посидела в тюрьме, где изливала своё негодование по поводу несправедливости ареста. Действительно, арест этот удивил многих в городе, а её наполнил клокочущим гневом.
Полина встала в позу. Она бросила огненный взгляд на Варвару, потом на Анатолия: так вот кто судит её! Прекрасно. Пусть же послушают! Вся в чёрном, неумытая, взлохмаченная, но наконец застёгнутая на все пуговицы, она «революционным» шагом подошла совсем близко, к самому краю платформы.
– Пусть ведёт свою защиту гласно, – приказала Варвара. Это был её метод: она заметила, что, отвечая на вопросы, человек был осторожен; в монологе же, взволнованный, неперебиваемый, он, увлекаясь и полагая, что молчание судей – хороший знак, иногда выдавал себя, проговаривался.
Но именно этого, именно гласной защиты и желала Полина, называвшая себя «Златоустом Революции».
– Товарищи! – крикнула она, обращаясь не к судьям, а к подсудимым. – Сегодня мой голос доходит до вас из могилы задушенной Революции! Я говорю вам голосом революционной свободы. Я её благовестник, её посланник!
Для того, кто, как Анна Валериановна, не слыхал ещё политических речей Полины, это было изумительное зрелище. Полина, подняв высоко руку и показывая пальцем на платформу, крикнула:
– К т о судьи? И к о г о они судят? Меня!!! Не я ли давным-давно присоединилась к подпольной работе революционеров, скрывала их у себя в доме… Да, в те времена, когда многие здесь присутствующие и даже кое-кто из сидящих на месте судей (пламенный взгляд в сторону дьякона) «духовно спали и не были ещё революционно рождены». Не я ли ещё задолго, за годы до революции вышила слово «Свобода» на красном знамени и хранила его как святыню. Старый режим унизил меня, но я не покорилась его тёмному царству!
«Я с трепетом всё никла, Я трепетала, словно лань, И всегда шептать привыкла Слово гордое: "Восстань!"»
Так декламировала свои стихи Полина, не зная, что Варвара обычно не слушала тех из подсудимых, о которых у ней уже было готовое мнение и решение. Она занималась просмотром списка вызванных к суду.
– Что обозначить за нею? – шёпотом спросил секретарь.
– Ничего, не важно, – ответила Варвара. – Пусть ещё посидит, там найдётся. – И в списке против имени Полины твёрдым почерком написала: «В тюрьму».
Увлечённая собственным красноречием, Полина не замечала ничего.
– Вот этими руками! – высоко подняв руки, она потрясала ими в воздухе. – Вот этими женскими слабыми руками, истомлёнными работой, исколотыми иглой, идя впереди всех женских процессий, я несла тяжёлое знамя свободы. Измученная, я пела, – уже кричала она, – мною самой сочинённые песни, я пела часами, неся знамя, ведя за собою свободных женщин, я пела… – Она задохнулась.
– Ты всё пела – так поди и попляши! – раздался саркастический возглас из среды подсудимых.
Быстрым, мгновенным взглядом Варвара отметила говорившего.
– Товарищи! – возопила Полина. – Вы судите меня, а враги сидят тут же и издеваются над теми, кто зажёг пламя свободы, кто, рискуя жизнью, вышивал красное знамя… Товарищи, давайте вспомним, кто собирал группы женщин, давал им девизы, организовывал их в клубы… в ячейки… раскрывал их глаза на их рабскую зависимость от их отца, мужа, ребёнка! Я! А я сама? Я добровольно отделилась от буржуазии, ибо душа моя замирала, загнивала в болотистой атмосфере эксплуататоров и их богатств! О судьи! Вспомните о жертвах, принесённых мною! Что жертвы – я сама сгорала внутренним огнём! Я укрывала у себя революционеров. Я имела всего одну кроху собственности – мой маленький дом… и я делилась… последней коркой хлеба с теми, кого укрывала от полиции… – Полина устала и задыхалась. – Товарищ Бублик! Встаньте и во всеуслышание подтвердите, что всё сказанное мною правда!
Варвара не двинулась, не моргнула глазом.
– О, товарищи! – уже с неподдельной горечью воскликнула Полина. – Вы разбиваете моё сердце! Не царское правительство – вы заключили меня в тюрьму! Вы лишаете свободы того, кто боролся за свободу! Во имя чего? Налагаете печать на уста – боитесь критики? Председатель Бублик! Встаньте – и поговорим. Я требую! Я, наконец, официальное лицо в организации революции. Меня нельзя просто затолкать в тюрьму. Действуя так, вы г у б и т е революцию! Губите! – Полина задыхалась. – Так вот, товарищ Бублик, встаньте, имейте мужество, и объявите всенародно,
