что революция кончена и вводится режим нового угнетения народа!
Наконец, обессиленная и своими чувствами и своею речью, Полина замолкла.
– Вы кончили, гражданка Смирнова? – спросила Варвара спокойно и холодно. – Начнём наши вопросы. Это вы образовали шествие полуголых женщин с лозунгом «Долой стыд»?
– А кто же ещё? В этом буржуазном городе была задушена самая природа женщины. Лицемерие закутало её до ушей. Тело женщины не менее, чем душа, жаждет свободы.
– Гражданка Смирнова, – ответила ей Варвара, – это именно б у р ж у а з н а я женщина любит ходить голой. Вы, как портниха, не станете оспаривать это. Дочь простого народа скромна.
Молчание. Полина выглядела удивлённой этой новой для неё мыслью: в ней была доля правды.
– Нам н е н р а в и т с я оборот ваших мыслей, – холодно продолжала Варвара, – ваш пессимизм относительно нашей деятельности: мы якобы губим революцию и свободу. Попробуйте стать на такую точку зрения: мы у д а л я е м пессимистов. Для размышления оставайтесь пока там, где вы находились… мы ещё вызовем вас. – И Варвара кивнула солдатам, чтобы увели Полину.
Полина никак не ожидала такого исхода дела. Ей чудились восторги слушателей, извинения в судебной ошибке – так мечтала она в тюрьме. Ярость мгновенно охватила её.
– Товарищи! – крикнула она солдатам и подсудимым. – Вы видели? Вы слышали? Подымайтесь! Все подымайтесь на защиту свободы! Я поведу вас!
Но видя, что никто не поднялся, никто даже не пошевельнулся, что все глаза смотрели мимо, словно она сама была невидима, вдруг поняла, притихла, поникла и, подталкиваемая солдатами, покинула зал. На пороге она нашла ещё силы крикнуть:
– Помните! Потомство не простит вам этого!
Далее в списке стояло имя парикмахера Оливко. На его «деле» было помечено: «Помещён в психиатрическую больницу». Бедный парикмахер, взяв политическую ношу не по себе, надломился под нею. От мира причёсок, фиксатуара, одеколона и приятных разговоров с клиентами, всегда влюблённый в себя, Оливко был высоко поднят революционной волною и затем ею же брошен в мир битв, казней, нищеты, преследований и страха. И эта сторона революции, без шествий, без песен, без рукоплесканий и улыбок, привела его к тяжёлой душевной болезни: всё старался спрятаться, боясь быть найденным и убитым.
Отложив «дело» Оливко в сторону, секретарь, бывший дьякон Анатолий, заикаясь и опустив глаза, вызвал соборного епископа.
Небольшая группа – очевидно, остаток верующих – пришла с ним и льнула к нему. Иные плакали беззвучно, как плачут запуганные дети. Иные шептали молитвы.
Но сам епископ – истомлённый и очень старый – лицом был светел и манерой совершенно спокоен. Он не спеша приближался к платформе, и вслед ему лилась молитва:
– Помощники Покровитель… Заступница Усердная, Путь и Истина…
Между тем, подойдя к платформе, епископ слегка поклонился и спокойно стоял, ожидая вопросов. Маленький, сгорбленный под тяжестью скрытых одеждой вериг, в длинной чёрной рясе, в клобуке, он казался какой-то невероятной, фантастической фигурой, кем-то из очень далёкого прошлого.
Ему зачитали обвинение: он служил панихиды по тем, кого казнила власть, это рассматривалось как вызов правительству.
Выслушав, епископ продолжал стоять так же безмолвно и спокойно. Не слыша возражений, ему задали вопрос, что он может сказать в своё оправдание. Епископ ответил, что ничего не может сказать, так как правда: он служил панихиды.
Почему он молился за казнённых властью? Молился по душевной потребности, по долгу. Молитва – дело его жизни. Он был рождён, воспитан и выучен для этого; он молился всю жизнь и будет продолжать молиться до конца жизни.
Молится он исключительно за единомышленников? Нет, он молится за всех, за обидящих больше, чем за обиженных. За врагов? Да, и за врагов, особенно за врагов, не верующих в Бога: «Тебе не ищущим явлен буди…» Почему за них? Их души в большей опасности: верующим и добрым жить легче, чем неверующим и злым. Доказательства? Церковь открыта для всех, в ней ежедневно возносится молитва за «ненавидящих и обидящих нас».
Он враждебен к власти? Активно? Пассивно?
На эти вопросы епископ ответил словами апостола Павла: «Несть же власть, яже не от Бога». Иная власть – как Его милость и благословение, другая – испытание веры или наказание за грехи. Церковь направляет свой гнев и осуждение не на видимое воплощение власти, а на зло, породившее её, на грех, вдохновляющий носителя власти. Человек злой – слепое орудие дьявола, и часто настолько слепое, что и не видит, куда идёт, а идёт он к своей собственной гибели.
– Довольно! – прикрикнула Варвара на епископа. – Вы не в семинарии.
– Простите, – произнёс епископ смиренно и поклонился.
Его тон, поклон, его «простите» вызвали в сидящих за столом неопределённое смущение. Воцарилось молчание.
Варвара склонилась над столом, разбирая бумаги в «деле» – доносы на епископа. Голос епископа напомнил ей чем-то покойную мать. Она мрачно читала пункты обвинения по доносам. Они были многочисленны. Епископ прежде получал большое жалованье, непомерно большое, по мнению Варвары, за такой труд, как бормотанье молитв в прекрасном здании собора. Но в расследовании было помечено, что все его деньги шли на дела милосердия. Далее отмечалось: пьянство, пирушки, игра в карты, нескромная личная жизнь в среде духовенства, но сам епископ, как показало расследование, вёл строго аскетический образ жизни. Но всё же на этом возможно было строить обвинение.
Знал ли епископ, что под сенью его молитв, близ церкви, получая жалованье из денег народа, некоторые лица из соборного духовенства вели недостойную, распушенную жизнь?
– Да, знал, скорбел об этом и молился. Но, слава Богу, церковь очищается от недостойных: некий дьякон покинул церковь, чтоб жить коммунистом, другой же дьякон, повинный единственно в грехе пьянства, убит был в самом соборе одним из членов вашего правительства. Зло понемногу выкорчёвывается, церковь очищается от недостойных сынов самим вашим правительством.
Варвара начинала сердиться, но бумаги перед нею подтверждали всё сказанное: у епископа не было никакого личного имущества – ни движимого, ни недвижимого. Подтверждался также и факт его широкой благотворительности. Его деятельность вне собора заключалась в посещении тюрем, больниц и приютов. Приходилось вести обвинение исключительно на почве религиозных вопросов.
Он, епископ, своей церковной деятельностью и проповедью вводил в заблуждение несчастный, угнетённый простой народ. Пользуясь неграмотностью масс, он одурманивал их опиумом веры.
При этих словах Варвары епископ вдруг переменился: он заговорил громко и властно. Он никого не обманывал: Бог существует. Он, епископ, отдал всю свою жизнь и всю свою мысль единственно размышлению и рассуждению над этим, и вот, стоя уже у конца пути, он подтверждает: Бог существует – и да слышат все эти слова! Во все дни своей жизни, наблюдая человека, он свидетельствует: н е т человека без веры, н е т души, не желающей Бога –
