бывший киноартист. Он больше насвистывал, чем говорил (Наташа с упреком взглянула на Симбирцева), был не по-нашему, как-то неприятно весел, жил давно заведенными рефлексами.
– Не человек, а сплошная привычка. Румяный, в круглых очках. Весил шесть пудов.
– Субчик неважный, – определил капитан.
Знакомые на Юге были, кажется, у Пиррисона, в Тифлисе. Приметы Нелидовой Наташа не стала рассказывать, а вынула из сумочки фотографию и передала капитану.
Капитан разглядывал долго, глаза его нахмурились, как в штормовую погоду. Разглядыванье карточки он закончил словами:
– Да… с ней будет много возни…
Он передал карточку Батурину. Батурин взглянул, медленно поднял голову и растерянно улыбнулся.
– Что за черт! Эту женщину я сегодня видел во сне. Сны я запоминаю редко.
– Начинается чертовщина!
Капитан ни разу в жизни не видел ни одного сна и был уверен, что они снятся только женоподобным мужчинам и старухам.
– Удивляюсь, почему вы до сих пор не купили себе Мартына Задеку?
Берг, к которому вернулось самообладание, сделал скучающее лицо: «Молчаливый этот Батурин, а между тем полон сентиментов».
Но Батурин сон не рассказал. Враждебность к этому сну напугала его, он покраснел и перевел разговор на другую тему.
В сны он, конечно, не верил. Но власть их над ним была поразительна. Бывало так: много раз он встречался с человеком и не видел в нем ничего любопытного, не приглядывался. Потом во сне этот человек сталкивался с ним в средневековом городе или в голубом, вымытом дождями парке, и Батурин как бы очищал его от скорлупы обыденной жизни.
Невольно, почти не сознавая этого, Батурин начал в жизни стремиться к тому, что он видел во сне. Это занятие приобрело характер азартной игры. Сны толкали его на неожиданные поступки: в действиях Батурина не было даже намека на план, на связность.
Все это быстро старило. В конце концов даже азартная эта игра с действительностью потеряла острый свой вкус. Много времени спустя Батурин понял – почему. Сны были отзвуками всего виденного, – они не давали и не могли дать новых ощущений. Батурин вращался в беспорядочном и узком кругу прошлого, преломленного сквозь стекляшки этих снов. Прошлое тяготило его. Дни обрастали серым мхом, беззвучностью, бесплодностью.
Батурин дошел до абсурдов. Однажды ему приснилось, что он ночью заблудился в лесу. Вечером этого дня Батурин ушел в лес и провел в нем ночь, забравшись в глухую чащу. Был сентябрь; в лесу, черном от осени, сладко пахла и чавкала под ногами мшистая земля. Казалось, что десятки гигантских кошек крадутся сзади. Батурин боялся курить. Утром синий и тягучий рассвет никак не мог разогнать туман, и земля показалась Батурину очень неприглядной.
Сны определяли все его привязанности, влюбленность, самую жизнь, несколько смутную, пеструю, когда грани отдельных событий переплетаются так прочно, вживаются друг в друга так крепко, что ядро события отыскивается с трудом.
Он переменил несколько профессий. В каждой была своя острота, разбавленная в конце концов скукой. Сейчас Батурин случайно был журналистом. Раньше он был вожатым трамвая, матросом на грязном грузовом пароходе на Днепре, прапорщиком во время германской войны, дрался с Петлюрой и Махно, заготовлял табак в Абхазии.
Жизнь шла скачками, в постоянной торопливости, в сознании, что главное еще не пришло. Всегда Батурин чувствовал себя так, будто готовился к лучшему. Одиночество приучило к молчаливости. Все перегорало внутри. Никому он о себе не рассказывал.
Батурин пробовал писать, но ничего не вышло – не было ни сюжета, ни четкой фразы. Больше двух страниц он написать не мог, – казалось слащаво, сентиментально. Писать он бросил.
Ему было за тридцать лет. Он был одинок, как Берг и капитан, – это их сблизило. Встретились они в Москве в редакции. Капитан и Берг жили у приятелей и каждую ночь ночевали в новом месте. Батурин притащил их к себе в Пушкино.
Больше всего тяготило Батурина то, что он чувствовал себя вне общей жизни. Ни одно из ее миллионных колесиков не цепляло его. Он жил в отчуждении, разговоры с людьми были случайны. Берг это заметил.
– Вы случайный человек, – сказал он ему как- то. – С таким же успехом вы могли бы жить в Средние века или в ледниковый период.
– Или совсем не родиться, – добавил Батурин.
– Пожалуй… Что вам от того, что вы живете в двадцатом веке, да еще в советской России? Ничего. Ни радости, ни печали. Генеральша, которую разорили большевики, и та живее и современнее вас: она хоть ненавидит. А вы что? Вы – старик!
Разговор этот больно задел Батурина, – он понимал, что Берг прав.
– Что же делать? – спросил он и натянуто улыбнулся.
Берг пожал плечами и ничего не ответил.
В этом пожатии плеч Батурин прочел большое продуманное осуждение таких людей, как он, – оторванных от своего века, выхолощенных, бесстрастных.
«Не то, не то», – мучительно думал он. Тоска его по самой простой, доступной всем жизнерадостности стала невыносимой. Он приходил к капитану, доставал водку, пил, и это успокаивало.
Поиски, на которые он согласился, пугали; он предчувствовал обилие скучной возни, но вместе с тем чудились в них прекрасные неожиданности, встречи.
«А вдруг будет выход? – думал он, усмехаясь. – Чем черт не шутит».
Размышления его прервал возглас Наташи:
– Ну что ж, пойдем мы на лыжах? Я свои привезла.
Пошли втроем: Наташа, Берг и Батурин. Капитан остался с Симбирцевым, – они заспорили о лирике. Спор принял затяжной и бурный характер. Им было не до прогулки.
В лесу на снег ложился розовый свет. Батурин ударил палкой по сосне, – она зазвенела. С верхушки сорвалась и тяжело полетела черная птица.
– Расскажите подробнее о Нелидовой.
– А вы расскажете сон?
– Расскажу.
– Ну ладно. Я расскажу, как Нелидова встретилась с Пиррисоном. Они встретились в Савойских Альпах зимой двадцать первого года.
– Где? – спросил Берг. Он плохо управлялся с лыжами и отставал.
– В Са-вой-ских Аль-пах в двадцать первом году; Не-ли-дова была ки-но-артисткой во Фран-ции, слышите? – прокричала Наташа. – Их труппу отправили в горы; снимали фильм «Белая смерть». В труппе работал Пиррисон, – он играл охотников, апашей и полицейских. Снимали пирушку с танцами в горном кабачке. В съемке участвовали тамошние жители, дровосеки, а главным был угольщик, дедушка Павел. За веселый нрав его назначили чем-то вроде режиссера при дровосеках. В кабачке затопили камин, зажгли юпитера, хотя дровосеки были против этого, – по их мнению, можно было снимать при свете ламп, да и от снега было совсем светло.
Налезло много народу, выпили для храбрости подогретого вина. Молодой сын кабатчика засвистел на окарино, дровосеки начали хлопать в ладоши, пошла пляска, и операторы пустились
