Знаю одно: ни гордость, от которой, увы, я до конца не избавился, ни стыд, ни даже страх стать ненавистным роду человеческому не помешают мне рассказать мою историю.
Генуя, моя родина! Гордый город, что глядится в голубые волны Средиземного моря! Помнишь ли ты меня в ребячестве, когда миром моим были твои отмели и прибрежные скалы, ясные небеса и веселые виноградники? Блаженная пора, когда сама ограниченность мира, сковывая физические силы, оставляет широкий простор юному воображению; единственное время в жизни, когда наслаждение неразлучно с невинностью. И однако кто, оглянувшись на детство, не вспомнит его печалей и мучительных тревог?
Я появился на свет с духом столь властным, надменным, неукротимым, какой только может быть дарован смертному. Трепетал я лишь перед отцом; а он, благородный и великодушный, но с характером прихотливым и деспотическим, требуя повиновения, не объяснял причин своих распоряжений и тем самым сдерживал порывы моей дикой гордости и одновременно лелеял ее. Поскорее стать взрослым – свободным, независимым (а лучше сказать, дерзким, наглым тираном) – вот о чем мечтало, о чем молилось мое мятежное сердце.
У отца был друг, богатый генуэзский дворянин, во время смуты его приговорили к изгнанию, а имущество конфисковали. Марчезе Торелла отправился в изгнание один. Как и отец, он был вдовцом; единственную дочь Джульетту, едва вышедшую из колыбели, он оставил на попечении моего родителя. Я бы, несомненно, стал для малютки недобрым властелином, если бы не оказался в положении ее защитника. Все наши детские приключения вели к одному: Джульетта приучалась видеть во мне защиту и опору, я же в ней – нежное, чувствительное существо, без моей заботы и опеки обреченное на гибель в нашем грубом мире.
Мы росли вместе. Майская роза, едва раскрывшаяся, не так прелестна, как была эта милая девочка. Лицо ее сияло красотою. Стан, походка, голос… и сейчас сердце мое стонет, вспоминая, какое спокойствие, нежность, любовь, чистота обитали в этом небесном создании! Когда мне было одиннадцать, а Джульетте восемь, один мой кузен, гораздо старше нас – нам он казался уже взрослым – не на шутку увлекся подругой моих игр: называл ее своей невестой и просил выйти за него замуж. Она отказывалась, он настаивал и, в конце концов, схватив ее, силой привлек к себе. С энергией и яростью безумца бросился я на него, попытался выхватить его меч, затем схватил за горло в свирепой решимости задушить; ему пришлось звать на помощь, чтобы освободиться от моей хватки. В тот же вечер я привел Джульетту в нашу домашнюю часовню, велел ей возложить руку на священные реликвии – и смутил ее детское сердечко и осквернил невинные уста, заставив поклясться, что она будет моей и только моей.
Те дни остались в прошлом. Шли годы; Торелла вернулся, преуспев в делах и став богаче прежнего. Когда мне было семнадцать, умер мой отец. Он был расточителен до мотовства, но Торелла говорил, что мое несовершеннолетие дает возможность укрепить пошатнувшееся состояние семейства. У смертного ложа отца мы с Джульеттой обручились, и Торелла стал мне вторым отцом.
Я стремился повидать мир – и желание мое исполнилось. Я побывал во Флоренции, в Риме, в Неаполе, затем отправился в Тулон и, наконец, достиг предела своих тогдашний мечтаний – Парижа.
В Париже в то время шла смута. Несчастный король Карл Шестой – то здравомыслящий, то помешанный, то монарх, то презренный раб – являл собой истинную насмешку над человеческой природой. Королева, дофин, герцог Бургундский переходили от дружбы к вражде, от пышных празднеств к кровопролитному соперничеству: слепые к несчастьям своей страны, к нависшим над ней опасностям, они отдавались попеременно то безрассудным наслаждениям, то бешеной борьбе.
Нрав мой не переменился. Я был высокомерен, самовластен, любил пышность и внешний блеск, а главное, был лишен всякого руководства. Да и кто бы мог руководить мною в Париже? Молодые приятели охотно разжигали во мне страсти, стремясь развлечься за мой счет. Меня считали красавцем, я знал толк в рыцарском обхождении. В политику я не ввязывался. Скоро я сделался всеобщим любимцем; мою дерзость и нетерпимость окружающие извиняли молодостью; я оказался в положении избалованного ребенка. Что могло меня остановить? Уж конечно, не письма и советы Тореллы – разве лишь суровая необходимость в отвратительном облике пустого кошелька. Однако находились средства пополнить эту пустоту. И я начал продавать свои земли – акр за акром, поместье за поместьем. Наряды мои, драгоценности, лошади и сбруя не знали себе равных в роскошном Париже – а наследственные владения одно за другим переходили в чужие руки.
Случилось, что герцог Орлеанский попал в засаду, устроенную герцогом Бургундским, и был убит. Страх и ужас охватили столицу. Дофин и королева заперлись во дворце, все развлечения прекратились. Мне стало скучно, и сердце потянуло меня в родные места. Да, я почти нищий – но брак с Джульеттой, думал я, восстановит мое состояние. Несколько удачных торговых сделок, и я снова богат!
И все же я не желал возвращаться усмиренным. Последнее свое поместье близ Альбаро я продал за полцены, лишь бы поскорее получить деньги. В единственное оставшееся у меня владение – отцовский дом в Генуе – я отправил множество различных ремесленников, роскошную мебель, гобелены непревзойденной красоты. Но и после этого медлил, страшась предстоящей мне роли «блудного сына». Я послал вперед лошадей, а своей нареченной отправил одного несравненного арабского жеребца: чепрак на нем пламенел золотым шитьем и драгоценными камнями; по всему полю его я приказал вышить инициалы Джульетты Торелла и Гвидо Карега. Этот подарок снискал благоволение в глазах Джульетты и ее отца.
И все же вернуться, ославившись мотом, сделаться предметом назойливого любопытства, а быть может, и осуждения, терпеть от сограждан насмешки и упреки… такое будущее меня не привлекало. Желая оградить себя от чужого порицания, я взял с собою в качестве щита нескольких самых безрассудных своих товарищей и так приехал, вооружившись против мира, скрывая мучительное чувство – полустрах, полураскаяние – за внешним бесстыдством и дерзкою маской удовлетворенного тщеславия.
Я прибыл в Геную, ступил на плиты дворца своих предков. Гордый вид мой не открывал того, что творилось в сердце; среди роскоши я еще острее чувствовал свою нищету. Первый же шаг за порог подтвердил мои опасения. На всех лицах я читал презрение или жалость. Нечистой совести везде чудится заслуженный упрек; так и мне мерещилось, что все – стар и млад, богач и бедняк – надо мной потешаются. Торелла ко мне не являлся. Приемный отец мой, разумеется, ожидал,
