что сыновняя почтительность подскажет мне прежде всего поспешить к нему. Но я, уязвленный и измученный сознанием своего безрассудства и низости, стремился переложить вину на других. Ночами мы устраивали в палаццо Карега разгульные пиры. За буйной бессонной ночью следовало тяжкое, ленивое утро. В час «Ave Maria» мы, щегольски разодевшись, выходили на улицу, презрительно фыркали при виде скромных горожан, бросали наглые взгляды на робких женщин. Джульетты среди них не было – о нет! – явись она у меня на пути, любовь бросила бы меня к ее ногам – или, быть может, стыд погнал бы прочь.
Наконец, устав от разгула, я отправился с визитом к Марчезе. Он жил у себя на вилле, в предместье Сан-Пьетро-д’Арена. Стоял май – месяц, когда весь мир обращается в сад: цветы фруктовых деревьев прячутся в густой зеленой листве, вьются молодые виноградные лозы, лепестки отцветающих олив усыпают землю, в живой изгороди миртов сверкают огоньки светлячков – словом, земля и небо облекаются в покров чарующей красоты. Торелла приветствовал меня ласково, хоть и серьезно; но скоро исчезла и эта тень неудовольствия. Мое сходство с отцом, юношеское воодушевление, горящее, несмотря на все мои грехи, во взоре и звучащее в голосе, – все это смягчило сердце доброго старика. Он послал за дочерью и представил ей меня как жениха. Едва она вошла, покой озарился неземным сиянием. Такие лица должны быть у херувимов: ласковый взгляд больших глаз, округлые щеки с ямочками, нежный младенческий ротик – во всем выражалось столь редкое единение довольства и любви. В первый миг меня охватило восхищение; «Она моя!» – была вторая гордая мысль, изогнувшая мои губы в торжествующей усмешке. С французскими красавицами я не играл в enfant gâté [86] и хорошо изучил науку угождения нежному женскому сердцу. С мужчинами я был дерзок и нахален – тем почтительнее казался с женщинами. Я расточал Джульетте тысячи комплиментов и знаков внимания; она же, преданная мне с младенчества, никогда не испытывала преданности других и, хотя привыкла к чужому восхищению, не слыхала еще ни слова на языке любви.
Несколько дней все шло как нельзя лучше. Торелла ни словом не упоминал о моих выходках и обходился со мной, как с нежно любимым сыном. Однако настало время обсудить условия брачного союза – тут-то и вышло на свет мое истинное положение. Брачный договор был подписан еще при жизни отца. Я обратил его в ничто, промотав богатство, которое должен был разделить с Джульеттой. Поэтому Торелла решил считать этот договор расторгнутым и предложил другой: в нем он безмерно увеличивал приданое за дочерью, но пользование им обставлял многочисленными ограничениями. Я же стремился к независимости (которую толковал как возможность ни с кем и ни с чем, кроме собственных желаний, не считаться); заявив, что он хочет воспользоваться моим бедственным положением, я с гневом отказался подписать договор. Старик попытался воззвать к моему рассудку. Но душой моей владела разъяренная гордость; я выслушал его доводы с негодованием – и с презрением отверг.
– Джульетта, ты моя! Не обменялись ли мы обетами в невинном детстве? Не супруги ли мы перед ликом Божьим? Неужели же твой бессердечный, бездушный отец нас разлучит? Будь великодушна, любовь моя, будь справедлива: не отнимай у Гвидо твоего дара, его последнего сокровища – не отрекайся от своих клятв! Бросим вызов миру, растопчем меркантильные расчеты века и в любви нашей найдем убежище от всякого зла!
Должно быть, дьявол овладел мною – с таким искусством я стремился влить яд в это святилище безгрешной мысли и чистой любви. Джульетта отпрянула от меня в испуге. Отец ее – лучший и добрейший из людей; она пыталась убедить меня, что разумнее всего будет ему повиноваться. Мое смирение он встретит любовью, и за покаянием последует великодушное прощение. Напрасно нежная дочь расточала слова перед человеком, привыкшим, что его воля – закон, и в сердце своем ощущающем деспота столь сурового и непреклонного, что никому и ничему он не мог повиноваться, кроме своих самовластных желаний.
Упорство мое от борьбы лишь возрастало; разгульные товарищи мои с готовностью подливали масла в огонь. Мы замыслили похитить Джульетту. Поначалу казалось, что план наш увенчался успехом. Однако по пути домой нас нагнал осиротевший отец со своими слугами. Завязалась схватка. Прежде чем появилась городская стража и решила исход в пользу наших противников, двое из слуг Тореллы получили опасные ранения.
Эта часть моей истории тяжелейшим грузом лежит на сердце. Теперь я переменился: себя прежнего я вспоминаю с ужасом и отвращением, каких не испытывал, быть может, никто из слушателей моего рассказа. Лошадь, понукаемая шпорами седока – и та была свободнее меня, раба тиранической власти собственного нрава. Дьявол овладел моей душою и довел ее до безумия. Голос совести не затих во мне, но если я покорялся ему – то лишь на мгновение, словно в затишье после шторма, и в следующий миг поток безудержного гнева уносил его прочь, оставляя меня игрушкою душевных бурь.
Меня заключили в темницу, но вскоре, по заступничеству Тореллы, освободили. Снова я взялся за свое, теперь решив похитить вместе с дочерью отца и увезти обоих во Францию. Эта несчастная страна, разоряемая наемниками и бандами беззаконной солдатни, мне – преступнику – казалась желанным прибежищем. Наши планы были раскрыты. Меня приговорили к изгнанию; а поскольку долги мои достигли огромных размеров, все, что у меня оставалось, было выставлено на продажу. Торелла снова предложил свое посредничество, взамен требуя лишь одного – обещания, что я не возобновлю посягательств на него и его дочь. Я отверг его предложение и, изгнанник, одиночка, без гроша в кармане, воображал, что торжествую победу. Товарищи мои скрылись; их выпроводили из города еще несколькими неделями раньше, и теперь они были уже во Франции. Я остался один – без единого друга рядом, без единого дуката в кошеле, даже без меча на поясе.
Я брел вдоль берега моря; вихрь страстей терзал и рвал мне душу. Сердце горело, словно в грудь мою вложили пылающий уголь. Сперва я задумался над тем, чем должен ответить. Что, если присоединиться к отряду наемников… Месть! – это слово стало бальзамом на мои раны: я играл этой мыслью и ласкал ее, пока она, как змея, меня не ужалила. И снова я принялся хулить и проклинать свою тихую родину. Вернусь в Париж – там у меня много друзей, там меня с радостью примут на службу, там я завоюю себе состояние мечом и, быть может, добьюсь успеха, а презренный город и лживого Тореллу
