полководца позволяло им смутить Готов – ведь войско Оттера было утомлено сражением с превосходящим по силе врагом. Тем не менее люди Оттера, падения Тиодольфа не видевшие (ибо плотными были ряды Римлян между Тиодольфом и ими), ударили на врага с такой яростью, что заставили сражавшихся с ними отойти к самым спинам тех, кто противостоял Тиодольфу. Клин Готов стоял твердо и непоколебимо, ибо следовавший за Тиодольфом муж рослый телом и крепкий сердцем, доблестный Торольф, воздел к небу огромный топор и зычно выкрикнул:
– Я следующий в начальствовании за Тиодольфом! Я не паду, пока меня не пронзят насквозь копьем! Я – Торольф из рода Вольфингов! Стойте крепко, прикрывайтесь щитами и молотите, как если бы Тиодольф не отправился раньше своего часа к Богам.
Посему никто не отступил, и свирепой сделалась битва возле клина, а люди Оттера – хотя не было его уже между ними, как и множества прочих воителей, и предводительствовал ратью Аринбьорн Старый – сражались так яростно, что проломили себе путь в рядах Римлян и присоединились к родичам… Заново закипела битва на поле Вольфингов. Римляне же получили некое преимущество, потому что людям Тиодольфа пришлось наступать рассеянными рядами – так, что каждый из воинов мог пользоваться своим оружием, однако Готы были сильны и доблестью, и числом, и не могли Римляне прорвать их строй. Как уже говорилось, их было меньше, потому что лишь половина рати взялась преследовать Готов, отброшенных после яростного натиска. Да больше и не было нужно: столь многие пали рядом с Оттером, Походным Князем и Свейнбьорном Бэрингом, что сочли Римляне слабыми остатки отряда.
Так сражались они на поле Вольфингов в пятом часу после полудня, и никто не уступал. Пока же вершилась битва, мужи уложили Тиодольфа вдали от сраженья под расколотым молнией дубом, к коре которого липли клочки овечьей шерсти, ибо летом в жару собирались под этим деревом овцы и терлись боками о ствол. Посему была вытоптана трава возле дерева, а у самого ствола образовалась канавка. Там и положили Тиодольфа, удивляясь тому, что не сочится кровь из его тела и незаметно никаких оставленных оружием следов на его теле.
О Тиодольфе же скажем, что когда пал он, и память о битве, и том, что было перед нею, оставила его разум, к нему явились счастливые и мирные сны, будто бы вновь стал он парнишкой, еще не сражавшимся с тремя Гуннскими царями на поросшем орешником поле. И в тех снах жил он, как подобает юноше: носился по лугам, объезжал необъезженных жеребят, плавал в реке, охотился со старшими кметями. Но более всего видел он себя в обществе одного старца, который обучал его обрабатывать дерево и владеть оружием. Прекрасны были поначалу видения эти: вот они в кузнице куют меч, впечатывая в сталь тонкие золотые проволочки, вот вместе удят рыбу среди водоворотов Чернавы. Вот сидят в уголке чертога, и старик рассказывает ему о древнем витязе из рода Вольфингов, доблестном Тиодольфе. Вот они вдруг невесть каким образом оказываются на летней полянке, отдыхая после охоты, а пронзенная стрелой олениха лежит у ног их; старик же рассказывает Тиодольфу, как подходить к оленю, чтобы он тебя не зачуял, и все это время ветер выстукивает ветвями мелодию, и вторят ей завывания волынки. Наконец Тиодольф поднялся, чтобы вновь приступить к охоте, и нагнулся за копьем. Тут голос старика смолк, Тиодольф посмотрел на него, и… о! лицо собеседника его стало белым как наледь. И коснулся лица Тиодольф, и оказалось оно под пальцами как твердый кремень, как изображение древнего Бога, хотя ветер, как и прежде, теребил волосы и одежду. Тут великая боль пронзила Тиодольфа во сне, и показалось ему, что и сам он тоже превращается в камень; воспротивился этому Князь всей своей силой, и… о! чаща исчезла, и лишь белый свет окружил Тиодольфа. Вот шевельнул он головой, и из света проступил луг Вольфингов, давно знакомое место. Тут возрадовался и возликовал он, однако, поглядев снова, не увидел на поле ни говяд, ни овец, ни пастушек, следящих за стадами… бушевала на поле жестокая битва, и грохот ее восходил к небесам. Воистину Тиодольф наконец очнулся.
Встал он, огляделся; вокруг скорбным кружком толпились Волчичи, полагавшие ранение его смертельным, хоть и не было на Тиодольфе оставленного оружием следа. Только кольчуга, гномами кованная, осталась лежать на земле, ибо сняли ее, чтобы найти повреждения на теле.
Заглянув в их лица, он молвил:
– Что томит вас, о мужи? Я жив и невредим, что случилось здесь?
И один из них рек:
– Истинно ли человек ты, али вернулся живым с того света? Видели мы, как пал ты во главе рати; как пал, словно сраженный молнией, и сочли раненым или убитым. Кмети же бьются стойко, и жив ты; стало быть, все хорошо.
Рек тогда Тиодольф:
– Дайте в руки мои острие и лезвие им знакомое, чтобы мог я пронзить себя… ибо устрашился я и уклонился от битвы.
Отвечал ему старый витязь:
– Если и так, Тиодольф, неужели ты во второй раз уклонишься от битвы? Не довольно ли и первого раза? Веди же нас назад тешиться игрою мечей, и если будет волятвоя, заколешься после битвы, вновь сослужив роду-племени мужскую службу.
Тут подал он Тиодольфу Ратный Плуг, взяв меч за острие. Приняв оружие за рукоять, Походный Князь молвил:
– Поспешим же, пока есть на то воля Богов, пока еще позволяют они мне ударить мечом за род свой.
Взмахнув Ратным Плугом, направился он к сражавшимся, и сердце взъярилось в груди Тиодольфа, и счастье жизни вернулось к нему; счастье только что покорившееся обычному сну.
Упрекнувший же его старый витязь нагнулся к кольчуге, поднял ее с земли и выкрикнул вслед:
– Тиодольф, неужели ты отправишься нагим в столь жестокую битву, имея надежную ограду для своего тела?
Тиодольф на мгновение задержался, но тут увидели Готы, что дрогнули Римляне, и родовичи наступают – медленно и упорно. Тут забыл Тиодольф обо всем, кроме битвы, и ринулся в сечу, а бывшие с ним заторопились вослед ему; старик же, бывший последним, держа хоберк в руке, бормотал:
Горячая кровь прольется, герою под траву лечь,
Ветви из сада Вольфингов обрубит железный меч.
Но древу нашего рода жить еще жить и цвесть.
Где старый сук обломился – глянь – уже новый есть.
И жизнь будет доброй, как прежде.
Но молвит ныне старость моя:
Витязя, равного этому, не
