будто до этого с ней ничего не случилось. Не выдержав такой наглости, я, как бы удивившись, воскликнула: «О, это вы, госпожа Линдер!» «Да, это я, – ответила опять так просто, что это было прямые уже оскорблением, и добавила: – Доброе утро, госпожа Майндорф». «Не считаю возможным разговаривать с вами», – отрезала я и пошла. Отойдя немного, я обернулась, желая увидеть, какое это на неё произвело впечатление. И что же? Она стояла и смеялась. Да, её надо в ы с л а т ь из города… этапом, с позором… Как она смеет, нет, как она смеет позволять себе всё это… столько свободы, когда мы все здесь, мы здесь живём. Да её в клетку…
За несколько дней до отъезда Саша прислала письмо Головиным, прося разрешения зайти попрощаться с ними.
– Но как это бестактно! – возмутилась генеральша. – Она просит разрешения зайти именно к нам. Зачем? Мы никогда не были близки с Линдерами. Надо отказать, найти какой-либо предлог.
– Но если мы откажем, не будет ли это похоже, не будет ли это подтверждением, что мы имеем какие-то подозрения… что у нас по отношению к ней какая-то обида из-за Милы! Это было бы унизительно для нас. Я думаю, лучше её принять.
– Хорошо, примем. Но надо удалить Милу, чтобы она даже и не знала о визите. Они не должны встретиться. Это будет уж слишком.
– Да Александра Петровна и пробудет минут пять, не больше.
Но Миле суждено было и узнать о визите, и встретиться с Сашей: Полина приложила руку. Она переделывала приданое Милы: выпарывала метки, перекрашивала, распарывала. Из венчального она сделала три платья разных цветов – но без ведома Милы, с согласия генеральши.
– Вот теперь ваш цвет, – шептала она, раскладывая перед Милою платье. – Слегка пепельный оттенок очень вам к лицу: оттеняет.
Полина, услыхав, что «посыльный принёс письмо» – значит, что-то специальное, не по почте, – подкралась и подслушала последние фразы разговора Головиных.
Будучи романтиком, Полина не была идеалистом, она не верила в невинность и чистоту человеческих побуждений и в бескорыстие благороднейших подвигов. После убийства полковника Линдера уже ничто не могло бы её убедить в том, что между Сашей и поручиком Мальцевым романа не было. «Было, было», – думала она с завистью и горечью. И вот прекрасный мужчина – идеал женщины, можно сказать, – сослан на каторгу, а Саша на свободе. Она уезжает. Она ускользает от Полины. Надо было что-то сделать. Но что? Кроме анонимных писем, не было никакого губительного орудия в её власти. Она написала сначала Саше, но – увы! – без большой надежды, что сумеет огорчить или обеспокоить Сашу хотя ненадолго. Это письмо было кратко.
«Мадам, не обличённая ни людьми, ни совестью Вашей – увы! – ни законом, Вы уезжаете с миром. Но есть те, к т о з н а е т. Два-три их слова могли бы и Вас услать на каторгу. Но великодушие их чистого и честного сердца даёт Вам ныне возможность: опомнитесь! Раскайтесь и исправьте свои грешные пути! Зоркий глаз отныне будет следить за Вами, и кара постигнет Вас в ночи. Не льстите себя надеждой, что будете забыты надзирающими. И примите совет: зачем Вам мужчины? Сосчитайте жертвы Ваши, вопиющие в могилах, и уйдите в монастырь. Только там, под сенью молитв, Вы укроетесь от позора. Исполните: иначе…
Общественная христианская Совесть»
Миле, о которой Полина знала наверное, что она будет страдать, она писала:
«В четверг, в час дня, вдова Линдера предполагает посетить Ваш дом перед отъездом (куда? не повидать ли вдали некоего друга?). Но прежде чем она исчезнет, те, кто заинтересован, могли бы задать ей вопрос: о ч ё м говорили г-жа Линдер и поручик Мальцев до того, как она стала вдовою, наедине, конечно, вечерком (у поручика). Условившись, они не нуждались в свиданиях после… Понимаете?»
О том свидании Полина не знала. Писала наугад. О том, что были свидания, она не сомневалась.
На этот раз Полина попала в цель. Надушенное ландышем письмо в бледно-розовом девичьем конверте на серебряном подносе было подано Миле в постель вместе с утренним кофе. Её покой, хотя и грустный, болезненный, был вмиг нарушен. В своём душевном смятении Мила всё же верила в любовь Мальцева. Наивная и неопытная, она думала о нём и о себе только, забывая, что в узел несчастия могли быть вплетены и третьи лица. И хотя и полк, и город, и, конечно, родители Милы предполагали, что причины преступления были романтические, что, несмотря на полное отсутствие доказательств, оба – и Саша, и Мальцев – были виновны, в «Усладе» при Миле об этом не было произнесено ни одного слова. Миле же это не пришло в голову.
Это был новый удар.
Казалось, теперь раскрылась вся тайна, понятными стали всё поведение и все поступки Жоржа. Он и Саша любили друг друга. Они виделись. Они встречались у него, наедине, тайно. «У него», где она – Мила – не была ни разу, никогда.
«Что же я была при этом? Чтобы отвести внимание общества от романа с Сашей, Жорж делает мне предложение. Разве я не помню, как это было неожиданно, как это всех удивило, как я сама долго-долго не могла поверить в его любовь! Но я понравилась его матери, и он стал со мной нежнее – всё равно, может быть, как если б я была его кузиной или его доброй тётей. Что я знаю вообще о любви? Почему я уверилась, что он меня любит? Это так же возможно, как то, что – нет, не любит. Чем он доказал свою любовь? Разве он не отказался меня видеть перед этой ужасной разлукой навеки?»
С какой горечью она созерцала теперь прошлое в новом свете! Как всё теперь было ясно!
«Саша не любила мужа, она была несчастна с ним. Жорж решил, жертвуя собою, освободить её от этих уз. Принеся такую жертву, он доказал Саше свою любовь. А я? А мне? Что он доказал мне? Какую роль я имела при этом? Наивная дурочка, ширмочка для отвода подозрений. Но в чём мне обвинять Жоржа и Сашу? Что же, разве она не самая красивая здесь женщина? Разве и я, не переставая, всегда не любовалась ею? У него были глаза – он глядел и, конечно, сравнивал. Оба были жестоки ко мне. Но они считали меня глупой девочкой, которая всё равно не видит и не поймёт, можно скрыть от неё, и она не умеет страдать. Именно их и была та любовь, о которой я читала в романах, та любовь, в жертву которой слепо приносится всё. Что ж, поздравляю!»
Думая так, она
