никаких чертовок и бесовок как таковых, и поэтому приходится их заменять всякими ведьмами, колдуньями, Геллами, Низами и Маргаритами. Ею автор показывает, что все четыре беса романа – ненастоящие люди и ненастоящие мужчины. Именно поэтому трое демонов так безукоризненно исполняли волю Воланда и все его поручения – их нельзя было на что-то соблазнить, они не могли чем-то прельститься. Того же Афрания Воланд мог бы нанять в свою свиту, и первый, должно быть, не хуже справлялся бы со своей работой, чем его коллеги-демоны. Но Афраний – это все-таки человек, чисто в гипотетическом смысле он мог бы привязаться к Гелле, а перед комплиментами и кокетством Маргариты мог бы и не устоять. Афраний безупречно и безукоризненно исполняет волю прокуратора Иудеи, но эта безукоризненность на данной службе потенциальна может быть нарушена, так как Афраний – это не более чем человек, вызывающий за свою добросовестную работу бесконечное уважение и восхищение. Природа – это то, что сложнее всего победить, против нее нельзя идти. Еще раз повторим: только одна любовь как человечность отличает Афрания от гипотетического Афрания, под капюшоном которого скрывается Воланд. Какую-то другую тут черту провести нельзя и невозможно.
В заключение надо сказать, что на одной вещи мы не акцентировали никакого внимания, а стоило бы. Должно быть, ни для кого не секрет, что человек принадлежит к животному миру, причем это убеждение разделяется одинаково как религиозным сознанием, так и естествознанием, большинство представителей из которого при этом считает, что мы произошли от приматов, – так называемая теория эволюции. Все животные подобны нам во всем, кроме духа. Мы их даже часто называем братьями нашими меньшими. Сам Николай Данилевский в своем критическом исследовании дарвинизма пишет, что человек, «как бы мы на себя ни смотрели, все-таки – несомненно зоологический вид» [64]. По причине родства с нами, по причине подобия происхождения или природы всем животным тоже ведома любовь, родство, привязанность и страдания. Но поскольку такая любовь не имеет индивидуального характера, лишена его, то она не дает зверям и скотам бессмертие и по сравнению с человеческой любовью не может носить свое имя «любовь» без уточняющего эпитета «животная». По той же самой причине их грехи и проступки не называются своим именем по сравнению с нашими грехами и проступками и не являются таковыми (то есть нет нравственности). А духов-то как раз никто вообще никогда не относит и не относил к животному миру. В том-то и дело, что человек – родня всем зверям, над которыми он стоит царем. И в романе Михаила Булгакова, естественно, эта деталь не упущена. Так, Пилат поместил всю свою привязанность в свою собаку Бангу, в чем его упрекнул Иешуа. Он никого по-настоящему не любил, кроме своего пса, который разделял чувства своего хозяина, что даже тоже стал вечным заложником полной луны. Нечего говорить и о том, что Воланд никакого родства с этим псом не имеет. Воланд – это не разумный и не свободомыслящий зверь. И вообще Воланд существует, как мы выяснили, вне всех категорий родства, любви и прочей человечности. Воланд – в такой же мере настоящий человек, в какой кот Бегемот – настоящий кот.
Основной способ или метод, который применил Михаил Булгаков для того, чтобы сделать Воланда чистым духом, – это избавить последнего от возможности читателю войти в его внутренний мир. Мы привели таблицу, по которой хорошо видно, что ни в одной главе невозможно сопереживание Воланду, так как от лица демонов не ведется ни одна глава, и это даже касается тех случаев, где Воланд и его приспешники говорили и действовали при полном отсутствии самих людей. При чтении любой главы романа за демонами можно только наблюдать, смотреть на них глазами определенных героев, за которых как раз возможно переживать и которым возможно сочувствовать, будто мы сами становится участниками событий. Вспомним, что, по 24-й главе, Коровьев дважды говорил о своем сердце, когда Маргарита вспомнила о фигурах, которые следили за 50-й квартирой: «Что-то сосало мое сердце!», и: «чует сердце, что придут, не сейчас, конечно, но в свое время обязательно придут». В этом случае Коровьев как демон говорил от себя, это была не речь автора. Поэтому тут сопереживание Коровьеву читателя имеет место быть лишь в той степени, в какой тот его очеловечивает в своем сознании, забывая об его дьявольском происхождении. А если бы сам Михаил Булгаков вставил такую строчку: «Коровьеву сосало сердце», или: «Сердце Коровьева чуяло», то это бы испортило данную главу или хотя бы это место в романе. Точно так же недопустима в романе и такая вставка: «В душе Коровьев почувствовал», или: «Душу демона (даже не звучит) вымотали», поскольку души у того нет, как и сердца. Но как играющий человека о своей несуществующей душе Коровьев говорил, когда пожаловался Никанору Ивановичу на интуристов: «Верите ли, всю душу вымотали!» (гл. 9). Таким образом, Коровьеву, как и другим демонам, возможно переживать только в той степени, в какой мы его очеловечиваем, но в строгом смысле любить его как человека при всем желании нельзя. Этот же метод Михаил Булгаков использовал и в ершалаимских главах, а именно – на Афрании. Прежде всего, по этой причине возможно его отождествление с Воландом. В романе о Пилате нет возможности где-либо сопереживать Афранию или проникнуть в его внутренний мир, он полностью закрыт от читателя, оставаясь в силу этого загадкой. Сам капюшон символизирует его бесконечную таинственность. Единственное, пожалуй, место, где он, возможно, выдает свое человеческое происхождение, – это тот случай, когда, въехав в Ершалаим, Афраний насвистывал тихую песенку. Но эту песенку можно счесть и за очередной отвод от посторонних глаз, поскольку он проходил мимо жилых домов, где люди сидели за праздничными столами, а не по пустынной и безлюдной улице, где не было ни одной души. Лишняя страховка не помешает. Так или иначе, этот метод автора применен и в ершалаимских главах, а это означает, что Михаил Булгаков лишний раз хотел вызвать в читателе мысль, что Афраний – это Воланд, на которой мы должны споткнуться, будучи неподкованными. Чего-то, что действительно выдало бы в Афрании человека, в романе просто нет. Можно даже без знакомства с московскими главами при чтении ершалаимских прийти к тому самому вопросу, который поставлен в эпиграфе: «так кто ж ты, наконец?». Кто же такой Афраний? И в этом даже тот сходится с Воландом. Именно так: как московские, так и ершалаимские главы, являясь одним романом «Мастер и Маргарита», должны приводить читателя к одному
